Безмолвные компаньоны

Давно ли это случилось? Год назад – так ей казалось. Можно было бы спросить их, написать свой вопрос на доске, но она боялась узнать правду.

Ей пора принять лекарство, пора заглушить и погасить мир.

– Миссис Бейнбридж? Миссис Бейнбридж, как вы себя чувствуете?

Она не открыла глаза. Довольно, довольно. Четыре слова, и сказано уже слишком много.

– Возможно, я сегодня был слишком настойчив, – сказал он. Но продолжал топтаться, склоняясь к кровати, беспокоя ее.

Все это неправильно. Она изнывала.

Наконец, она услышала, как доктор выпрямился. Брякнули ключи, заскрипела открываемая дверь.

– Кто следующий?

Дверь закрылась, мгновенно приглушив голоса. Звуки слов и шагов быстро удалялись по коридору.

Она осталась в одиночестве, но это не успокоило ее, как обычно. Вдруг все то, на что она обычно не обращала внимания, показалось до боли громким: громыхание замка, смех где-то вдалеке.

В отчаянии она уткнулась лицом в подушку и попыталась забыться.

Правда. Она не могла перестать думать о ней в холодные серые часы молчания.

В комнату отдыха не приносили газет – по крайней мере, пока ей было разрешено там находиться, – но слухи имели обыкновение просачиваться сквозь трещины в стенах, под двери. Выдумки репортеров проникли в лечебницу задолго до того, как она сама здесь оказалась. С того дня, как она попала сюда, за ней закрепилось новое имя: убийца.

Другие пациенты, ассистенты и медсестры, даже сиделки, когда думали, что их никто не слышит – все они кривили рты и щерились, произнося и повторяя это. Убийца. Словно хотели ее испугать. Ее.

Не несправедливость обвинения была ей отвратительна, а сами эти звуки, шипящие, скребущие ей уши, словно… Нет.

Она поерзала в постели и, стараясь успокоиться, крепко обняла себя голыми руками, покрытыми гусиной кожей. До сих пор ей ничто не угрожало. Она была в безопасности за толстыми стенами, за собственным молчанием, за прекрасными лекарствами, способными заглушить прошлое. Но новый доктор… Он словно часы, неотвратимым и неумолимым тиканьем сообщающие, что ее время истекает. Возможно, вам место вовсе не в лечебнице.

В груди нарастал панический страх.

Снова все те же три возможности. Не говори ни слова, и тебя признают виновной. Конечный пункт: виселица. Не говори ни слова, и каким-то чудом будешь оправдана. Конечный пункт: холодный, враждебный мир, в котором не будет лекарства, чтобы помочь забыться.

Оставалась единственная возможность – правда. Но какова она?

Оглядываясь в прошлое, она могла ясно различить лишь лица своих родителей. Вокруг них неясной массой сгрудились темные фигуры. Пугающие, полные ненависти, которая изуродовала ей жизнь.

Но в это никто не поверил бы.

В окно светила полная луна, серебристые лучи падали на стену, касаясь ее головы. Она лежала, глядя на них, когда ей в голову пришла мысль. В этом месте хаоса всё вверх ногами. Правда безумна, она не укладывается в рамки здорового человеческого воображения. И потому правда – единственное, что гарантирует, что ее оставят под замком, взаперти.

Спустив ноги с кровати, она соскользнула на пол, оказавшийся холодным и немного липким. Сколько здесь ни прибирали и ни мыли, в воздухе все равно висел запах мочи. Она свернулась в клубочек на полу и посмотрела, наконец, на громоздкое темное пятно в другом конце палаты.

Доктор Шеферд распорядился поставить это там: первый новый предмет в неизменной обстановке. Всего лишь письменный стол. Но это – еще один инструмент, призванный вскрыть склеп и предать эксгумации всё, что она давно похоронила.

С бьющимся где-то в горле сердцем она поползла по полу. Здесь, внизу, ей было как-то спокойней лежать, глядя на ножки с засечками. Дерево. Она вздрогнула.

Конечно, здесь у нее нет причин опасаться. Конечно, не могут же они захватить любой кусок дерева и… Это просто невозможно. Но и все, что случилось, тоже было невозможно. Во всем этом не было ни капли здравого смысла. И все же это случилось.

Медленно она встала и осмотрела поверхность стола. Доктор Шеферд приготовил для нее письменные принадлежности: бумагу и толстый тупой карандаш.

Она подвинула лист бумаги к себе. В полумраке ей виделась белая пустота, ожидающая слов. Она сглотнула, чтобы унять боль в горле. Как вновь пережить все это? Как справиться с собой и описать это для них, все сначала?

Она вглядывалась в пустой лист, стараясь различить где-то в просторах небытия ту женщину из далекого прошлого.

Я не умерла.

Элси повторяла эти слова, пока ее экипаж колесил по сельским дорогам, разбрасывая во все стороны комья грязи. Колеса чавкали в мокрых колеях. Я не умерла. Но ей было трудно в это поверить, глядя на призрак в забрызганном дождем окне – свое отражение: бледную кожу, впалые как у трупа щеки, почти неразличимые под черной вуалью локоны.

Небо над ней было стального серого цвета, однообразие ландшафта нарушали только вороны. Миля за милей, а картина не менялась. Скошенные поля, похожие на скелеты деревья. Они меня хоронят, вдруг осенило ее. Хоронят меня вместе с Рупертом.

Никто не предполагал, что все так сложится. К этому времени они уже должны были вернуться в Лондон, открыть дом, распахнуть двери, разливать по бокалам шипучее вино, зажигать свечи. В этом году в моде были яркие цвета. Салоны утопали в небесно-лазурном, лилово-розовом, в пурпуре и парижской зелени. Ее место было там, в центре всего этого: она – желанная гостья на каждом блестящем званом вечере, она идет под руку с хозяином в полосатом жилете, ее приглашает к столу сама хозяйка. Новобрачная всегда пользуется особыми привилегиями.

Но не вдова. Вдова скрывается в тени и скорбно прячется от глаз, погребая сама себя. Она стала русалкой, тонущей в черном крепе, подобно самой королеве. Элси вздохнула и вгляделась в черную пустоту – отражение своих глаз. Должно быть, она плохая, бесчувственная жена, но ей совершенно не хотелось скорбно уединиться. Сидеть в безмолвии и предаваться воспоминаниям о добродетелях Руперта? Этим горю не поможешь. Утешиться можно только переключившись на что-то другое. Она хотела бы пойти в театр, покататься на грохочущих омнибусах. Да что угодно, лишь бы не трястись вот так, одной, мимо бесконечных мрачных полей.

Впрочем, она была не совсем одна. Напротив сидела Сара, уткнувшись носом в толстый том в засаленном кожаном переплете. Читая, она проговаривала слова шепотом, ее широкий рот двигался. Элси уже чувствовала к ней презрение. Коровьи карие с поволокой глаза, в которых не было ни проблеска ума, узкие скулы, тонкие волосы, которые вечно выбивались из-под чепца. Продавщицы в лавках и то, бывало, отличались большей утонченностью.

– Она составит тебе компанию, – обещал Руперт. – А ты пригляди за ней, пока я буду в Бридже. Покажи ей окрестности. Бедная девочка редко выходит из дому.

Он не преувеличил. Его кузина Сара ела, дышала и моргала – иногда она читала. И все. Никаких устремлений, ни малейшего желания улучшить свое положение. Она довольствовалась скромной ролью компаньонки при чудаковатой старой даме до тех пор, пока карга не умерла.

Руперт – добрый кузен – взял ее к себе. А в результате она повисла на шее у Элси.

Желтые широкие, как веера, листья слетали с каштанов и падали на крышу экипажа. Шлеп, шлеп. Комья земли на гроб.

Еще час или два, и солнце начало клониться к закату.

– Долго ли еще?

Сара подняла свои остекленевшие глаза.

– Ммм?

– Долго еще?

– До чего?..

Боже милостивый.

– До нашего приезда.

– Я не знаю. Я никогда прежде не бывала в Бридже.

– Что? Вы тоже не видели дома?

От такого старинного семейства, каким были Бейнбриджи, можно было ожидать большего интереса к своему родовому гнезду. Но даже Руперт в свои сорок пять лет ничего не мог рассказать об этом месте. Он, казалось, вспомнил о своем наследстве лишь когда стряпчие приступили к составлению их брачного контракта.