Страница 6 из 27
Далеко за полночь… Пора спасть…
Глава 2. 1825 год
Пушкин, проснувшись, любил подолгу оставаться в кровати, предаваясь любимому творчеству. Вот и сегодня, хотя на улице еще было темно, но Пушкин уже проснулся. Только потянулась рука к колокольчику, чтобы попросить своего лакея Якима подать чай, как ему послышался вдруг отдаленный звон колокольчика. Сердце почему-то вдруг тревожно забилось. «Фельдъегерь? – подумал он. – Может быть, до царя дошло мое прошение, и царь решил удовлетворить просьбу опального поэта?..»
Он быстро собрал бумаги в потертый портфель.
– Няня! – громко позвал он Арину Родионовну.
В ту же минуту няня показалась на пороге комнаты.
– Няня, возьми портфель и спрячь его подальше… Побыстрее! – попросил он.
Арина Родионовна, захватив портфель, скрылась в глубине дома.
Пушкин подбежал к окну. Сквозь заплетенные морозными узорами стекла ничего не видать. Дыханием и ногтями он проделал пятнышко чистого стекла и со страхом приник к нему глазом. За окном была знакомая картина: снег, далекий лес и едва заметные берега Сороти…
Звон колокольчика нарастал вместе с тревогой в груди. Поднимая снежный вихрь, во двор влетела тройка. Кто там в ней? Кажись, слава богу, не фельдъегерь. На сердце стало легче. Но кто это за человек, укутанный весь в тяжелую медвежью шубу? Он пригляделся и ахнул, полураздетым, в одной рубашке, выбежал на крыльцо. Кони, еще разгоряченные недавним бегом, пронеслись мимо крыльца.
Из покрытых инеем и снегом саней к нему поднимался… Ваня Пущин – лицейский закадычный друг, Жанно, как звали его в те годы все лицеисты.
Друзья тут же, на крыльце бросились обнимать друг друга. – Да ты совсем голый, Француз (так Пушкина прозвали лицеисты за его прекрасный французский), – говорил радостным голосом Пущин. – Давай в дом, скорее!
Пушкин от радости встречи заразительно смеялся своей белозубой улыбкой:
– Не беспокойся, не замерзну… Жанно, друг мой, как я рад тебя видеть! Если бы ты только знал, как я тебе благодарен. Все трусят навещать меня…
– Ты прав! Даже дядя твой, Василий Львович, отговаривал меня от этой поездки.
– Дядя мой всегда был осторожным. Так и проживет жизнь в страхе и послушании…
Они вошли в дом и здесь, уже в передней, еще раз крепко обнялись. Слуга Пущина, Алексей, тоже бросился обнимать Пушкина. Он любил поэта и знал много его стихов наизусть. Из девичьей показалось несколько головок, но, увидев барина полуодетым, рассмеялись и спрятались.
В дверях передней появилась Арина Родионовна, старушка с приятным, добродушным лицом. Пущин тут же бросился ее обнимать, сразу догадавшись, что это и есть та самая няня, о которой он так много слышал от Пушкина.
Посмотрев на Пушкина с укоризной, она с теплотой и лаской проговорила:
– Что же это ты, бесстыдник, в таком виде гостей встречаешь? Одень что-нибудь, как бы не заболел…
Няня никогда не переставала смотреть на Пушкина, как на того курчавого мальчугана, которого она с пеленок носила на руках, этакого увальня неподвижного. Но потом произошла удивительная метаморфоза, в нем проснулась какая-то внутренняя энергия, которая не давала ему усидеть на одном месте. «Как будто его кто подменил, – говорила няня. – Настоящий непоседа, шалунишка…»
С Пущина стащили его шубу, и Пушкин со смехом увел его в свой кабинет. Как же давно они не виделись! Глядя друг на друга влюбленными глазами, они торопились задать как можно больше вопросов…
В дверях появилась няня:
– Александр Сергеевич, приглашай гостя кофию испить. Я пирожков горячих уже наготовила. Милости просим, гостек дорогой…
– Мамочка, уже идем, – отозвался Пушкин.
В столовой было еще холодно, но уже вовсю урчала растопленная печка, выдыхая из себя приятное тепло. Пахли кофе и румяные пирожки, горкой сгрудившиеся на большом блюде.
Друзья уселись за столом друг против друга, угощаясь кофе и пирожками, жадно обмениваясь новостями…
Пушкин и Пущин были совершенно разными. Если Пущина отличало спокойствие и солидность, то Пушкин – это огонь и буря, постоянно проявляющиеся в общении. Наружности их тоже были не похожи. Пущин был коренаст, не очень высок, глаза его излучали добро… вообще, он имел солидный, степенный вид. Пушкин тоже был коренаст и не велик ростом, но его глаза были полны огня, а смуглое, горбоносое лицо озарялось белозубой улыбкой, а то и звонким хохотом. Очень часто люди, глядя на него, тоже заражались его смехом, не понимая причины…
– Вижу, тебя заинтересовали мои ногти, – вдруг рассмеялся Пушкин.
– И в самом деле… – улыбнулся добродушно Пущин. – Мне было бы лень.
– А разве тебе не кажется, что
– Честно признаюсь тебе, брат, нет времени у меня для подобных забав… – ответил Пущин, пуская ароматный дым из трубки. – Меня больше интересует, за что тебя здесь законопатили? В столицах столько об этом разговоров… Даже слух пустили, что ты застрелился…
– Как видишь, болтают, – блеснул своей улыбкой Пушкин. – Не дождутся! А официальная причина – мои письма к Вяземскому об атеизме. Но это лишь предлог. На самом деле царь меня ненавидит за эпиграммы, за близость кое с какими опальными офицерами, как, например, с Владимиром Раевским, которого мучат в Тираспольской тюрьме, пытаясь выбить у него признание о тайных обществах… Я слышу об этих обществах постоянно, но никто толком ничего сказать не может.
Несколько поколебавшись, Пущин сказал, смутившись:
– Не удивляйся… Я состою в таком обществе ради, надеюсь, служения отечеству, но…
– Можешь не продолжать, – отозвался Пушкин. – Я все понимаю… Вы совершенно правы, отказывая мне в доверии… Я не заслуживаю вашего доверия из-за своих чудачеств…
Пущину было неловко…
– А давай посмотрим твой дом, – меняя тему разговора, предложил Пущин. – Люблю вдохнуть воздух старого помещичьего гнезда.
– Пойдем, посмотрим, – согласился Пушкин. – Хотя, честно говоря, хвастаться нечем, все в запустении, валится…
И действительно, в доме чувствовался какой-то дух мертвечины. Они зашли в комнату няни, где работало несколько дворовых девушек. Пущин сразу заметил хорошенькую девушку с голубыми глазами – настоящая русская красавица, которая вся зарделась и еще ниже наклонила свою русую головку. Пущин мельком взглянул на Пушкина и заметил на его лице слегка смущенную улыбку. Ознакомившись с работами девушек, побалагурив, похвалив их прилежание, друзья вернулись в согретую гостиную.
– Француз, где это ты нашел такую прелесть, что вспыхнула маковым цветом? – спросил Пущин.
– Ты заметил? – смущенно улыбаясь, ответил Пушкин.
– Ну, как не заметить такую красавицу!!!
– Ах, брат, это моя настоящая сельская муза, Оленька. Люблю я ее, и она меня любит. В другое время женился бы на ней и зажил барином… Но чувствую, не созрел еще для семьи… Душа просит чего-то другого, сам не знаю чего… Постой, я слышал, что и ты нашел красавицу…
– А ты как об этом узнал, – улыбнулся Пущин… – Я не налюбуюсь на твою нянюшку… Какая она у тебя славная!..
– Не просто славная, а золотая, – отозвался Пушкин. – Но захотят – и продадут ее, как какую-нибудь вещь или корову… Это наш позор!..
И они стали говорить о том, что было на уме у всякого честного русского человека, – крепостном праве, о том, что все задавлено в стране царем и Аракчеевым. Потом перешли на воспоминания о лицее.
– Да… – с грустью проговорил Пушкин. – Как говорится: иных уж нет, а те – далече. Мне искренне жаль нашего товарища, бедного Корсакова, умер на чужбине. Не завидую его смерти: мне ближе родительские гробы. А что слышно о Кюхле – нелеп и кюхельбекерн? Давно не было от него весточки…
– Вильгельм, как всегда все забывает, путает… Но товарищ он замечательный, золотое сердце, – отвечал с раздумьем Пущин. – Ты ведь знаешь, наверное, что они с Одоевским решили издавать альманах «Мнемозина», но сборник идет с рук плохо… Мне недавно встретился Корнилов.