Страница 15 из 27
– Да пусти, греховодник!.. Отстань, говорю!.. Ух, дыханья нету… Пусти!..
Поправляя повойник и тяжело дыша, она стояла посредине комнаты и смотрела на него веселыми и добрыми глазами.
– Непременно пошлю это комедийное действо царю… – продолжал он весело. – Пусть читает, пусть казнится!.. А потом, конечно, вызовет меня к себе. Я приезжаю, расшаркиваюсь, – он проделывал все это в лицах, – и подсыпаю: не угодно ли еще вот это, ваше величество?.. Ась? – Он принял величественную позу и всемилостивейше проговорил: «Помилуйте, Александр Сергеич, вы доставляете нам приятное занятие… Наше царское правило: дела не делай, а от дела не бегай…» – И, округлив локти и расшаркиваясь, он изобразил и себя: «Но мы со всем нашим полным удовольствием, ваше величество…»
– Экой озорник!.. – качала головой нянюшка. – Тебе бы только медведей по ярмонкам водить. Нет, ведь недаром царь на цепочку-то посадил!.. Отпусти тебя, ты всю Рассею вверх тормашками поставишь… Ну, иди уж, иди: я на закуску тебе свеженьких груздочков подала, в сметане, как ты любишь…
– А тогда необходимо рюмочку померанцевой…
– Да уж дам!.. Иди… – сказала няня… Неожиданно она, остановив его, почти шепотом спросила: – А что у тебя опять с Оленькой-то? И днем, и ночью девка глаз не осушает…
– Я… решительно не знаю ничего… Что случилось?..
– То и случилось… Ты ее пожаливай маненько… Она девка мягкая, покорливая… Мое дело сторона, а ты все-таки пожаливай… Ну, иди уж, иди, баловник…
Он, смущенный, прошел в столовую, но скоро успокоился: так, бабьи причуды какие-нибудь… Он выпил, закусил груз-дочками и с большим удовольствием пообедал. Потом, встав, подошел к запотевшему окну столовой. Он чувствовал себя усталым и думал, что прокатиться верхом в Тригорское было бы очень хорошо. Но сильный ветер бился среди деревьев, срывая с них последние листья, по небу валами катились низкие, серо-синие тучи, и все было так мокро, что даже в комнатах чувствовалась эта сырость. Вороны, взлохмаченные, нелепые, боком летели из-за нахмурившейся и вздувшейся Сороти, и две пегие сороки прыгали и трещали по забору. Уныло все было, неприветливо, холодно… Скрипя старыми половицами, он прошелся всеми комнатами с их уже ветхими обоями и старой мебелью. Он подошел к биллиарду, взял кий и прицелился:
– Ну, красного в угол… – сказал он себе и с треском положил шар на место. – А теперь…
– Барин, голубчик…
Он быстро обернулся: пред ним стояла Ольга. Она была бледна, губы ее тряслись, а в милых, детских голубых глазах стояли слезы. Она была необычайно трогательна. Он быстро подошел к ней…
– Что с тобой, Оленька? – тепло сказал он. – Мне и няня сегодня говорила, что ты что-то не в своей тарелке… Что случилось?
Она, закрыв лицо, горько заплакала.
– Да говори же, милая… Ну, что ты?..
– Ба… барин… я… чижолая… – едва пролепетала она, сдерживая рыданья. – Что же… теперя… моей го…головушке… бу…деть?.. – в крайнем отчаянии пролепетала она.
Он оторопел. Он не знал ни что думать, ни что говорить… А она, жалкая, пришибленная, давилась рыданиями.
– На дворне уж смеются… – говорила она. – На глаза… никому… показаться нельзя… Барин, голубчик, спасите меня!.. А не то в… Сороть…
А он не знал, как быть. Мелькнула было горячая мысль: жениться. И сразу потухла: тогда прощай воля, прощайте все сказки жизни, прощай все… Невозможно! Но невозможно и быть подлецом… И она так жалка и прелестна… Он обнял ее и привлек к себе.
– Ты здорово озадачила меня, Оленька… – сказал он. – Но не отчаивайся так… Надо обдумать дело толком… И нельзя так сразу нос вешать… – утешал он ее без большой, однако, убедительности для самого себя и, целуя ее в белую шею с золотистым нежным пушком, тихонько продолжал: – Ты приходи сегодня ночью ко мне… да?.. и мы потолкуем тихонько… Хорошо? А теперь утри свои милые глазки и будь у меня молодцом… Все уладим, не тревожься…
Оля долго, долго смотрела в его смуглое, взволнованное лицо своими прелестными, чистыми глазами, а потом вдруг, зарыдав, крепко обняла его и прижалась к нему беззащитно.
– Не… покидай… ме…ня… родимый… Я… без вас…
В коридоре послышались неторопливые шаги Арины Родионовны. Оля схватила руку Пушкина, поцеловала ее и быстро скрылась. Он тоже спрятался к себе в комнату: теперь ему няни было бы стыдно… И, повесив голову, он ходил по комнатам до самых сумерек. Потом пошел к себе, потребовал свечу и попробовал было писать. Но работа не пошла: душа ныла. Отбросив с досадой перо, он снова зашагал по темным комнатам и слушал, как снаружи воет и бьется буйный ветер и как хлещет в стекла дождь… Жестокая тоска схватила его…
– Что ты тут все из угла в угол топчешься? – появившись в дверях гостиной со свечой, проговорила Арина Родионовна. – То смехи да хаханьки, а то вдруг и захандрил… Али что?
Он вздохнул.
– Не работается что-то, мама… А может, и этот чертов ветер. Ишь, как завывает, чтобы черти его взяли!
– А ты к ночи не черкайся, – строго остановила няня. – Разве к ночи кто путный поминает его?
– А, мне все опостылело! – махнул он рукой. – Вот что, няня, вели-ка подать мне сюда чаю… И ты чашечку со мной выпьешь… С малиновым… А?
– Это вот так, – одобрила старуха. – Сичас велю подать. Самовар давно уж наставили, небось, кипить…
От свечи стало уютнее. А потом и чай на круглом столе задымился… Он сел в кресло, а Арина Родионовна с чулком устроилась на большом диване в своем уголке.
– Расскажи-ка ты мне сказку какую-нибудь хорошую, мама, как, бывало, в старину рассказывала, – сказал он, прихлебывая из стакана. – Может, скука-то и пройдет…
– Какую же тебе? Давно уж все переслушал, небось…
– Все равно какую…
Няня над чулком задумалась. Снаружи бился и взвизгивал, и выл ветер… Дремотно дымился чай в стакане…
– Ну, слушай, коли так, – проговорила старуха. Своим особенным голосом начала: – В некоторыим царстве, но не в нашем государстве, жил старик со своею старухой у самого синяго моря… Они жили в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года. Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу. Раз он в море закинул невод – пришел невод с одною тиной; он в другой раз закинул невод – пришел невод с травою морскою; в третий раз закинул он невод – пришел невод с рыбкой, с не простою рыбкой, золотою…
Сквозь сизый дым трубки Пушкин смотрел на свою няню. Когда она рассказывала ему сказки, у нее и лицо делалось совсем другое, тихое, серьезное, особенное… Слушал старую сказку: как попросилась рыбка у старика за хороший выкуп в море, как добряк отпустил ее без всякого выкупа, как забранилась на него старуха: хоть бы корыто у рыбки новое выпросил!.. И выпросил старик у рыбки корыто – тогда старухе избу захотелось новую, выпросил он избу – подавай ей царские хоромы, выпросил хоромы – царицей старуха быть хочет, произвела ее рыбка в царицы – захотела старая дура владычицей быть морскою и чтобы сама рыбка у нее на посылках бы служила… Тут уж рыбка ничего не сказала, ушла себе в синее море, а когда вернулся старик к своей старухе, перед ним была их старая землянка, а у входа его старуха стирала свое тряпье в старом, разбитом корыте…
Снаружи билась вьюга. В комнате было тихо, хорошо… – Ну а ты, мама, как бы себя в таком деле повела? – спросил с ленивой улыбкой Пушкин.
– И-и, батюшка мой! – тихонько воскликнула Родионовна. – Да неужто ты думаешь, что твоя старая нянька умнее других?.. Такая же дуреха, как и все… Ты-то вот гляди, как рыбку пымаешь, маху не дай…
И оба засмеялись тихонько…
Пушкину в тихом Михайловском было по-прежнему кюхельбекерно и тошно. Он много писал, читал, посылал приятелям письма, но томился чрезвычайно. Праздник лицейской годовщины, 19 октября, он отпраздновал в полном одиночестве, отметив его, как всегда, прелестными стихами: