Страница 8 из 9
За нами постоянно следили стукачи из Департамента Государственной безопасности Северной Кореи и секретной полиции. Как мне кажется, мы для них представляли двойную угрозу. Во-первых, мы принесли с собой из Японии вещи сами по себе опасные, – вещи – велосипеды, электроприборы и сносную на вид одежду. Что, если местные сельские жители вдруг поймут, что их уровень жизни действительно убогий? А второе было еще страшней – свободомыслие: что, если они вдруг переймут от нас способность свободно мыслить? И подвергнут сомнению мудрость товарища Ким Ир Сена? Это было абсолютным табу.
Мы переехали в Северную Корею, чтобы избежать нищеты, в которой жили в Японии. Мы не собирались участвовать в героическом построении утопического социалистического рая. И что теперь, когда мы попали в Северную Корею? Что теперь? Довольно быстро стало ясно, что дохода моего отца не хватает, чтобы прокормить семью из шести ртов, хотя питались мы куда хуже, чем в Японии.
Считалось, что работать должны все взрослые – «Кто не работает, тот не ест». Допустим. Вот только официальные представители партии в деревне не предоставляли матери работу, поскольку она не говорила по-корейски. Мать была очень способной женщиной. Она разбиралась и в технике, и в математике, имела опыт ухода за больными – но местные партийные бонзы ее и слушать не хотели. В конце концов селяне узнали, что она кое-что понимала в акушерстве, и часто обращались к ней за помощью. И все же ее воспринимали как гражданку третьего класса, и власти считали, что от нее мало пользы. И моя мать вынуждена была каждый день отправляться в горы, которые начинались как раз за домом, чтобы собрать там дикие растения и корешки или что-то еще, что можно было бы употребить в пищу.
Нехватка еды усугублялась тем, что то немногое, что удавалось раздобыть, было очень сложно приготовить. У нас в доме была только примитивная дровяная печь. Дров всегда оказывалось либо слишком мало, либо слишком много, так что регулировать жар не было никакой возможности. В итоге рис выходил либо недоваренным, либо подгоревшим. Но отец никогда не жаловался. Он съедал все без разговоров. Пожалуй, это было единственной положительной чертой переезда в Северную Корею – отца моего будто подменили. Он оказался способен проявлять доброту – хоть немного. Спасибо и на этом.
Мы с сестрами быстро росли, и нас всегда донимал голод. Питались мы главным образом рисом, и через некоторое время такое однообразие начало раздражать. Отец продал один из наших драгоценных велосипедов и часть привезенной из Японии одежды местным партийным деятелям. Обзаведясь небольшой суммой денег, он отправился на крестьянский рынок на окраине деревни. В Северной Корее продовольствие распределяло государство, и любые частные его продажи были запрещены. Но иногда власти смотрели на это сквозь пальцы, и крестьяне могли продать немного овощей и яиц. Нетрудно догадаться, что цены были запредельными – раз в 10 выше государственных.
К нашему изумлению, отец возвратился с поросенком, овцой и цыпленком. Мы решили держать их во дворе. Моим сестрам эта живность служила игрушкой, хотя мы выращивали их на убой. Давно я не видел сестер такими довольными и увлеченными.
Но в тот же вечер деревенский полицейский явился к нам во двор с таким видом, словно все здесь принадлежало ему, и начал совать свой нос во все углы. Вид у него был самый зловещий – впалые щеки, глубоко посаженные злые глазки. Я даже избегал встретиться с ним взглядом – лучше уж поросенку корм заготовить.
– Ты глупый японский выродок! Что ты себе думаешь? Рисом кормить свиней! Это недопустимо! Рис для людей! Эх ты, сопляк тупой!
Я был слишком напуган, чтобы возразить. Да и рису была всего горсточка – то, что просыпалось на пол во время обеда. Я собрал этот рис с полу по зернышку и решил дать его поросенку. И теперь мне приписывали разбазаривание семенного фонда.
И тут отец выскочил из дома, схватил полицейского за шиворот и швырнул его на землю. Тигр черного рынка снова пробудился. Но ненадолго. Когда полицейский, опомнившись, поднялся, он выхватил пистолет и с диким видом навел его на отца. Тот вынужден был отступить.
– Ладно-ладно, я все понял. Убери пистолет. Не надо стрелять.
Полицейский ткнул пистолетом в спину отцу и рявкнул, что тот должен пройти с ним в отделение. Отец повиновался и, уходя, оглянулся на меня.
– Не волнуйтесь! – крикнул он.
Мы с матерью в страхе ждали его возвращения, опасаясь самого худшего. Когда он, наконец, вернулся, пошатываясь, было около полуночи. Опухшее от побоев лицо его было в крови. Я никогда не любил своего отца и не сочувствовал ему, но в ту ночь все изменилось.
– Вам нужно быть осторожнее. Боже мой, как же эти скоты-чхонрёновцы обвели меня вокруг пальца! – сокрушался он.
Он дрожал, но не только от гнева. Я понял, что его сломали. Впервые я видел отца не на шутку перепуганным. Раньше он не боялся никого и ничего.
Когда мы жили в Японии, он просто вышиб бы мозги любому, кто попробовал бы учинить с ним такое. Даже когда его арестовывали, он не очень-то беспокоился и уж точно не боялся. Но теперь он был охвачен ужасом. И я тоже по-настоящему испугался. Видя ужас в его глазах, слыша, как он заикается, я раз и навсегда понял, что мы в аду. Я похолодел от этой догадки. Мой отец купил поросенка, цыпленка и овцу, чтобы прокормить семью, а кто-то из завистливых соседей решил настучать на него. И за это ужасное преступление полицейский запросто мог его пристрелить.
Я много раз вспоминал этот инцидент. Полностью осознав в ту ночь, кто я есть, куда меня спровадили «Чхонрён» заодно с правительством Японии, я как сумасшедший принялся искоренять свое «враждебное» прошлое. Я вгрызался в учебу изо всех сил. Я наивно думал тогда, что смогу избавиться от него за счет добросовестной, усердной работы, и был полон решимости приложить все усилия, чтобы изменить положение к лучшему для моей семьи. Мои языковые навыки улучшались на глазах, и я в конце концов заговорил по-корейски, и мы свободно общались с отцом на его языке. И я сразу же почувствовал, что стал ближе к нему.
После года пребывания в Северной Корее я был в 3-м классе средней школы, и мои усилия принесли первые плоды. Я добился признания и стал старостой класса. Как мне кажется, мне тогда просто хотелось доказать всем, что я не «японский выродок», а все же кое-что из себя представляю. Если кто-то из моих одноклассников заболевал, я приносил ему лекарства и занимался с ним предметами, которые он по болезни пропустил, чтобы он не отставал от остального класса. Я очень серьезно и ответственно относился к исполнению обязанности старосты класса – моей первой общественной нагрузки.
Но что мы изучали? Много больше, чем обычные предметы – правописание, математика, физика. Мы были обязаны назубок знать о тех волшебных революционных преобразованиях, что совершил великий вождь товарищ Ким Ир Сен. Важнее всего была твоя личная преданность идеям Великого Вождя. Все учителя, да и вообще взрослые старались промыть нам мозги, превратить нас в фанатиков их псевдорелигиозного культа. Я им подыгрывал. Я сообразил, что в такой ситуации выжить можно, только загнав куда-то глубоко внутрь свои критические способности и поддакивая тому, что навязывают сверху. Я должен был тщательно продумывать все свои шаги и маневры и не поддаваться на мелкие провокации. Но проблема в том, что некоторые люди в такой ситуации действительно превращаются в безмозглые создания. И верят любому спускаемому сверху бреду, любой ерунде. Но, к счастью, есть и такие, кто не превращается. И настанет день, когда благодаря им Северная Корея рухнет, как карточный домик.
Когда мне исполнилось четырнадцать, я вступил в «Союз демократической молодежи КНДР» (аналог советского комсомола; сменив несколько названий, сегодня эта организация называется «кимирсенско-кимченировским союзом молодежи». – Прим. ред.). Я также стал членом школьного комитета. Мне до смерти надоело слышать одно и то же: «Ты япошка, ты – тупой выродок, и с тебя все равно толку никакого». Я знал, что толк с меня был, и был полон решимости доказать это.