Страница 6 из 9
Наконец нас на автобусе доставили в порт, и мы поднялись на борт какого-то доисторического советского пассажирского судна «Куририон» (скорее всего, автор «японизирует» незнакомое ему название судна, например, «Курилин». – Прим. ред.). Сотрудники Красного Креста не справлялись с растущим ворохом бумаг и позволяли людям просто шляться туда-сюда по кораблю. Судно отчалило вскоре после того, как мы загрузились. Когда мы покинули порт Ниигаты, я горестным взором провожал удалявшийся японский берег, а потом глядел на унылые, свинцовые волны, разбивавшиеся о нос корабля. Брызги окатывали хлопотавших на палубе советских моряков, на которых были лишь тоненькие тельняшки, несмотря на свирепствовавший над Японским морем ледяной ветер.
Я огляделся. Невероятно, но часть моих попутчиков сели на корабль вообще без багажа. О чем они думали? Мне вспомнилось смехотворное официальное чхонрёновское уведомление: «Прибыв в Северную Корею, вы получите все необходимое». И, видимо, нашлись те, кто в это безоговорочно уверовал.
После двух томительных суток в море я лежал на койке, и кто-то объявил, что мы приближаемся к северокорейскому порту Чхонджин. Все выскочили на палубу. Вдалеке я разглядел гору. Она выглядела голой и какой-то несчастной без единого деревца. Кто-то выкрикнул: «Ура Великому маршалу Ким Ир Сену!» И остальные пассажиры тоже стали вопить приветственные лозунги. Но тут из толпы послышался другой звук – этот то ли стон, то ли крик ужаса, перекрывший хор радостных голосов, звучал куда страшнее. Стоявший рядом со мной пожилой мужчина стиснул перила. «Это..». И тут же осекся, затих. «Разве этого я ждал…». Было видно, как он напрягся, костяшки пальцев побелели, лицо приобрело пепельный оттенок. Он напомнил мне призрак и в испуге затрясся, невольно прижавшись к сестре Эйко. Эта голая, мертвая гора невольно вызывала вопрос о том, что за участь уготована нам.
Когда мы приблизились к порту, я заметил стоявшие на якоре ржавые корабли. Они выглядели абсолютно заброшенными – без груза, без команды на борту, без грузчиков на причале. Призрачный порт. Голые холмы вдали придавали пейзажу пустынный и холодный вид.
На доке играл оркестр – едва слышно, но тревожно. Добро пожаловать в Северную Корею! Я вспомнил тот жуткий духовой оркестр в Ниигате – та музыка воспринималась нелепо, звучала неуместно помпезно. А теперь эти тоскливые аккорды на ледяном ветру. Наш корабль приближался к причалу, и тут я разглядел, что оркестр состоял из девочек-школьниц. И хотя была зима, всех их одели в тонюсенькие национальные костюмы. Дул пронизывающий ветер. Я пригляделся к ним. К их лицам. К их фальшивым улыбкам. Вам, должно быть, доводилось видеть подобное по телевизору. Эти грандиозные шоу с участием школьниц-роботов, запрограммированных в Пхеньяне для празднования очередного дня рождения «Дорогого вождя» или еще какого-нибудь дурацкого юбилея. И здесь стояли те же типажи. Андроиды с промытыми мозгами и механическими улыбками. Конечно, тогда я еще всего не понимал, но уже чувствовал всю эту неискренность, всю эту фальшь, весь этот бред.
Корабль подтянули к причалу, и на борт поднялись несколько северокорейцев, чтобы помочь нам сойти. Их одежда, обувь, одним словом, все свидетельствовало о том, что они, обитатели этого «рая», были куда беднее нас даже в худшие годы жизни в Японии. Когда мы медленно спускались по трапу, я продолжал думать об одном выданном нам документе. Речь шла о «Заявлении на возвращение», где было написано следующее: «Если вы захотите возвратиться в Японию на любом этапе вашей поездки, пусть даже непосредственно у берега Северной Кореи, сразу же сообщите об этом сотруднику Красного Креста». Я в панике стал глазами искать кого-нибудь их этих сотрудников, но тут отец положил руку мне между лопаток и подтолкнул вперед, так что никакого выхода у меня не оставалось – и я пошел вниз по трапу.
Так я родился второй раз.
Нас рассадили по автобусам и развезли по сборным пунктам в городе. Я смотрел в окно, в отчаянных поисках хоть чего-нибудь, что помогло бы обрести надежду. Но увидел лишь несколько зданий по пути в город. Пейзаж был тоскливым, все вокруг было изрыто воронками, оставшимися со времен Корейской войны. Как только мы прибыли, нас допросили чиновники, определявшие для нас вид работы и жилье. Вот так просто. Я поверить не мог, что отец воспринимает это настолько равнодушно, даже, пожалуй, как должное. Когда его спросили, где он хотел бы работать, он просто сказал: «Где угодно. Я ничего о Северной Корее не знаю, поэтому готов ехать куда угодно и работать, где угодно». Я не узнавал отца – он был так уверен в себе, так оптимистично настроен, но я все равно не мог поверить, что он просто отдал и себя, и всех нас на милость каких-то чиновников.
Моя мать, однако, была вне себя от охватившего ее волнения. Никогда не забуду выражение ужаса у нее на лице. «Что будет с нами?» – потрясенно спросила она отца. «Не волнуйся. Все будет хорошо», – успокоил ее он. Я хранил молчание. Как он мог быть так уверен, что все будет хорошо? Вспоминая тот день, я думаю, что свою роль сыграл родной язык. Наконец, он мог спокойно общаться, говорить со своими земляками на своем языке. Наконец, он был среди своих. И это чувство облегчения, казалось, затмило все остальное. Он расслабился, вновь окунувшись в атмосферу родного языка, и это вселило в него веру в лучшее.
Разумеется, как и мою мать, меня переполняла тревога за будущее, но для меня – в ту пору растущего не по дням, а по часам 13-летнего подростка – самое страшное случилось тогда, когда мы впервые уселись обедать. Я не мог поверить, но нам подали собачатину. Да-да, собачатину. Мясо собаки. От него исходило жуткое зловоние. И несмотря на чувство голода, пришлось заткнуть нос, но даже это не помогало. Меня душила тошнота, я пытался пересилить ее, но никто из нас так и не осилил больше куска этого «мяса». Кроме отца.
Покидать сборный пункт было строжайше запрещено. И мы в полной мере ощутили на себе все прелести лже-гуманизма, враз превратившись в арестантов «рая на земле». Каждой семье выделили комнату площадью примерно в шесть татами (площадь дома в Японии традиционно измеряется в количестве татами – соломенных матов-циновок; их размеры не менялись веками, они составляют 90 на 180 см (примерно 1,62 м2. – Прим. ред.). Ледяные порывы ветра продували комнату через щели в хлипких стенах насквозь, швыряя нам в лицо горсти песка. Той первой ночью, когда все мы улеглись рядом, прижавшись друг другу и дрожа от нестерпимого холода, я спросил себя, а что вообще нас здесь ждет? Сестры тихо и жалобно шептали: «Братик! Братик!» Девочки исхудали, продрогли до костей и были напуганы. Я попытался успокоить их, но так и не смог из-за одолевавших меня нелегких мыслей.
Мы провели несколько недель в этом чистилище, каждую ночь изнемогая от холода, в страхе перед будущим. Я пытался ни о чем не думать – не травмировать душу воспоминаниями о прежней жизни, оставшейся далеко позади, и мыслями о том, чем обернется для нас жизнь здесь.
Несколько недель спустя наша судьба была решена. Жить нам предстояло в деревне Тончхон-ри. Мне это место внушало смутное беспокойство, хоть я там никогда и не был, но полагал, что оно мало чем будет отличаться от сборного пункта. Поездка заняла приблизительно двенадцать часов на поезде, который тащил паровоз, и еще час – на запряженной буйволами повозке. Когда мы медленно въехали в утопавшую в снегу деревню, повозка остановилась, и мы спрыгнули с нее. Моя младшая сестра Масако увязла в снегу и расплакалась. С ней началась настоящая истерика. До этого она еще терпела, но это падение в снег стало последней каплей. Ей только что исполнилось 6 лет, но ее короткая жизнь перевернулась с ног на голову за считаные недели.
«Я хочу домой!» – продолжала кричать Масако, заливаясь слезами. Я был удивлен не на шутку, когда отец взял дочь на руки и попытался успокоить. Никогда раньше я не видел проявлений отцовской нежности с его стороны. Он пытался что-то тихо втолковать ей, успокаивая ее, пока мы следовали за провожатым из местных, который повел нас показать нам наше будущее жилище. Повсюду стояли покрытые снегом лачуги с соломенными крышами. Они, наверное, могли показаться живописными кому-то. Но не нам. Вокруг была заснеженная пустыня.