Иномирье. Otherworld

– Может быть, ты и прав, – говорит Бусара.

– Что? – хрипло произношу я, словно мое горло сдавили невидимые руки.

Я не ожидал от нее подтверждения моих подозрений. Бусара прикладывает кончик пальца к экрану компьютера:

– Видишь этого парня? Это Марлоу.

– Я знаю, что он мудак, но это, пожалуй, и все, – отвечаю я. – Он новенький.

– Он переехал сюда из Калифорнии во время каникул, – сообщает Бусара. – Живет с матерью в попсовом стеклянном доме за городом. Она работает в хай-теке.

– И что? – спрашиваю я.

– А то, что он, может, и выглядит так, словно ночует под мостом, но на самом деле это богатенький мальчик. Я погуглила кое-что для своего фильма, и насколько я понимаю, до прошлого Рождества у него не было ни клочка черной одежды. Вся эта готско-обдолбанная хрень – просто декорация. Он строит из себя того, кем не является.

Я пожимаю плечами.

– Разве мы все не занимаемся тем же самым? – Я могу придумать миллион поводов не любить этого парня, но этот к ним не относится. – Новая школа, новая жизнь… Мы все были кем-то другим до того, как переехали в Брокенхерст.

– Говори за себя, – парирует Бусара. – И кстати, тебе может быть интересно узнать, что Марлоу и его новые друзья сегодня устраивают вечеринку.

– Типа ты меня приглашаешь? – Я наигранно-флиртующе подмигиваю ей.

– Меня не интересуют мальчики, – сухо отзывается Бусара. – И девочки тоже, если на то пошло.

– То есть ты андроид?

Уголок ее рта дергается, но это совсем не похоже на смех.

– Меня тоже интересовал этот вопрос, но потом я прошла тест Войта-Кампфа, так что теперь я вполне уверена, что я человек. Вот, посмотри-ка на это.

Бусара снова разворачивает кресло к компьютеру и проматывает ролик назад. Остановившись, она прибавляет громкость в колонках и нажимает на Play. Марлоу говорит о месте под названием «Элмерс» – это заброшенная фабрика по переработке конского жира и варке клея, расположенная в нескольких милях от нашей школы. Сейчас строение практически лежит в развалинах, однако прежде оно было известно как лучшее в городе место для вечеринок. Теперь там все обвешано табличками «Вход запрещен», а по выходным за зданием наблюдают копы. На протяжении недели они не утруждают себя слежкой – видимо, полагают, что подростки вряд ли захотят беситься в понедельник. Мир стоит на ложных предположениях.

Я слышу, как Марлоу на видео рассказывает, что здание вскорости собираются сносить: какая-то корпорация приобрела участок. Фабрика заслуживает одной последней вечеринки перед тем, как превратиться в экологичный скалодром на территории кампуса новой компании. Не знаю, правда ли все это, а также откуда Марлоу мог почерпнуть такую информацию.

Мой взгляд все еще прикован к экрану, когда камера уходит в сторону от Кэт и ее друзей и на мгновение фокусируется на одной из машин на краю парковки. Внутри сидит человек. Я мало что могу разглядеть, но вижу, что он в очках и что его голова повернута в сторону Кэт и компании, дымящих в отдалении.

– А это еще кто? – спрашиваю я.

У него вид человека при исполнении. Последнее, чего не хватает сейчас Кэт, – это чтобы ее замели за употребление наркотиков на школьной территории.

Бусара тоже смотрит на экран. На ее лице непроницаемое выражение.

– Откуда мне знать, – отвечает она.

Подарок

Не могу представить себе худшего времяпровождения в понедельник в девять часов вечера, чем сидеть, скукожившись за кустом, в ожидании начала нелегальной вечеринки на бывшей фабрике по переработке конских трупов. Но раз уж я здесь, я никуда отсюда не уйду. Я потратил два часа на то, чтобы добраться до «Элмерса». Водить машину мне больше не позволено. Причем это наказание определил мне не судья – это была блестящая идея моего отца, а блестящих идей у старины Гранта выше крыши. Вокруг кишмя кишат кой-доги, их тявканье доносится до меня со всех сторон. Впрочем, нападать они вряд ли станут – я теперь слишком большой для них. Они прекрасно знают, что скорее я сам их сожру, чем наоборот. Тем не менее на улице стоит адский холод, и я начинаю всерьез волноваться, как бы не отморозить себе к чертям собачьим какой-нибудь палец.

Тем не менее я остаюсь на месте и жду, поскольку хочу вернуть себе Кэт. Тот поцелуй вновь перевернул внутри меня все, что только начало было утихомириваться.

Порыв ветра – и весь мир приходит в движение. Я смотрю на тени сосен по периметру участка, танцующие на фоне тусклого зарева далеких уличных фонарей. Холодный воздух наполнен ароматом хвои, и я ловлю себя на мыслях о рождественских традициях нашей семьи.

В предпраздничную пятницу у моих родителей было принято сидеть со стаканами скотча и смотреть, как я открываю груду подарков. В субботу они сваливали из дома. Моя мать родом из еврейской семьи; какое оправдание находил для себя отец, я до сих пор не знаю. Они всегда справляли Рождество вдвоем. Сам я, пока мне не исполнилось девять, справлял его вместе с прислугой. Потом нянечке, которую моя мать наняла после того, как уволила миссис Козматку, пришла в голову идея украшений для рождественской елки. Даже не помню, как звали эту женщину, – она проработала у нас всего несколько месяцев, ввиду определенных умственных отклонений, которые вскорости стали очевидными.

В тот год, перед тем как отправиться в неведомые края, мои родители выдали ей набитый деньгами конверт, чтобы она прошлась со мной по магазинам. Рождественским утром, спустившись в гостиную, я обнаружил, что она развесила все купюры на елке. Не дожидаясь, пока проснется кто-либо из моих надсмотрщиков, я посрывал бумажки, поспешно набил ими карманы и скрылся в лесу. Мне не хотелось вваливаться к Кэт и ее матери без предупреждения, но и оставаться вдалеке от них я тоже не мог. Я околачивался перед домом, пока Кэт в пижаме не вышла на крыльцо.

– Почему ты так долго? – спросила она, зевая. – Я с шести часов на ногах. Может, все-таки зайдешь в дом?

Мне запомнился пол, заваленный обрывками оберточной бумаги. Линда была в ночной рубашке. Они с Кэт пили растворимое какао, которое продавалось в маленьких бумажных пакетиках. От чашки Линды пахло шоколадом и бурбоном.

– Вот, возьми, – сказала Кэт, суя что-то мне в руки.

Сверток был необычной формы, и было видно, что запаковать его стоило ей некоторых усилий. Я разорвал бумагу. Внутри была самодельная рогатка. Подняв голову, я увидел, что Кэт засовывает босые ноги в ботинки.

– Пойдем, я покажу тебе, как с ней обращаться.

– Погоди секунду. – Засунув руку в карман, я вытащил оттуда комок банкнот. – Это тебе. Прости, что не успел их завернуть.

После этого я проводил все праздники у них. На каждое Рождество Кэт дарила мне что-нибудь сделанное своими руками, а я отдавал ей пачку денег, которые оставляли мне родители. Мне всегда казалось, что при этом обмене я остаюсь в выигрыше. Как-то раз, в тот год, когда мне исполнилось тринадцать, я пришел к Кэт и не обнаружил под елкой своего подарка.

– Он снаружи, – сказала Кэт, открывая дверь и маня меня пальцем. – Пойдем. Я покажу тебе.

Отойдя от дома подальше, она остановилась. Я не видел вокруг ничего такого, что можно было бы счесть подарком. И тогда она обняла меня за шею и поцеловала. В этот момент я понял, что безумно любил ее все эти годы.

На короткое, но восхитительное мгновение я подумал, что между нами все решено. Однако ничего нового не происходило. Следующие две недели я напряженно ждал какого-то намека на продолжение, но его не было. Словно бы мир перезагрузился, и мы снова оказались в той точке, откуда начали.

С тех пор я больше ни разу не целовал Кэт.

Разумеется, все, кто нас видел, считали нас парочкой. Или, может быть, принимая в расчет мою «кишку», предполагали, что это не так, но что я хочу большего. Чего никто из них не мог понять – это что между нами не было ничего большего. Кэт была моим лучшим другом, я был ее лучшим другом – и это все. Может быть, я и любил ее, однако на этом слишком многое можно было потерять.