Отчий сад

note 33 гу? Живописец, твою мать. Хоть бы рестораны оформлял и магазины — и то был бы от него прок. Дурак, в общем. Нет, Мура тоже попробовал интеллектуальную жизнь — пусть другие с голоду дохнут. А у Муры был талант — да, да! — его интригами выжили, он — жертва застойного периода! Мура отхлебнул и закашлялся. А теперь я — царь. Он попивал свое пивко и рассуждал. Ты, мать, просто не представляешь, кто туда ко мне на поклон приходит! На черных лимузинах подъезжают! Хочу одарю, хочу подсоленый кукиш покажу. На днях сотрудник Сергея наведался.

— Сейчас бы ты, Мурочка, докторскую уже написал!

— …Да на кой она мне?! Чтобы задницы академиков лизать?! Я теперь сам себе хозяин. И сыт, и у тебя все есть, еще и своего сутенера кормишь…

— Загубили талант, — вздыхает Серафима несколько притворно.

— И в моем деле талант нужен.

— Верно, Мурочка, верно.

— Ты не представляешь, как морда у Феоктистова вытянулась, когда я ему признался, что мое любимое произведение все-таки «Мастер и Маргарита»! — Мура тоненько захихикал. Вообще-то он обожал с детства Юлиана Семенова, оттого старший сын Антона Андреевича представлялся ему этаким Вихрем или даже самим Штирлицем мирного времени, внушая наравне с уважением еще и завистливое восхищение.

— Ну, старик, как там у вас, ё-мое, есть профессиональные тайны?

— Ты, парень, сам все понимаешь. Раскрыли тут одно дельце, взяли резидента. Вот истечет срок — десять лет — можно будет и рассказать. Сложная была работенка. Да, все-таки раскрыли! — Главное — значительная интонация. Дай им фактик, ну два от силы, остальное — присочини, будут кормить, поить, на руках носить.

— Пей, пей пивко, Серега, — сладко подчевал Мура, — так ты говоришь — сложное дело? С гостайной связанное?

note 34

— Вот уйду на свободу, сяду и напишу воспоминания. Много есть чего порассказать.

— Везет тебе, — шмыгал носом Мура, — один мой одноклассник тоже работать у вас хотел, зрение подкачало, не взяли.

— Я же бывший спортсмен.

— У тебя первый? Или ты был кандидат в мастера?

— Эге!

— Слушай, а правду говорят, у вас там такие таблетки есть — трахнулся, выпил, и чем бы баба не болела, ты не заразишься. Если есть — достань, а?

— Там все по счету.

— А тебе давали? Да? Подружку, которую он притащил и чей смех услыхала Наталья, он накормил бутербродами.

— Ты чего так громко хохочешь, сумасшедшая? — спросил, моргая полусонно. Выпил он предостаточно.

— А чего, граф, нельзя? Он глянул на нее ошалело: откуда бы ей знать его школьное прозвище. Но уже хотелось спать, спать. Или — еще выпить. Пожалуй, надо дерябнуть. После тридцать четвертой рюмки трезвеешь. Шутка. Он на полусогнутых вылез на веранду, открыл шкаф, скрипнула дверца. Бесшумно из-под шкафа выкатился котенок. Перевернулся на другой бок спящий Кирилл. Чего только сын мой не лицезреет. Так вдруг подумалось. Но чего только не довелось увидеть ему самому! Отец был женат не три раза, если вообще считать Серафиму, как-то сказал он Митьке, а тридцать три. Кстати, на тридцать четвертой рюмке… Или опосля ея? И вообще — считать ли Серафиму? И я заставал отца так, что лучше не вспоминать. Правда, потом и он меня случайно подлавливал. Даже ему было неловко. Как-то с такой застукал — жуть! Патологоанатом. Любила всем этим заниматься в резиновых перчатках. Баба была явно не для моих слабых нервов. Ей бы каменотеса или мясника. Только ты у нас, Митька, херувимчиком прикидываешься, а вон какие

note 35 черные круги под глазами. С чего бы, а? Скажи, скажи, не стесняйся, морда!

Эге! А бутылки нет. Он вернулся в комнату. Вот, пьян, а стулья все на своих местах, как солдаты. Ать-два. Не хочу я ничего, в том смысле что напился, давай-ка лучше… Она обвила его руками, шепнула, что стоит пойти на террасу, здесь душно. Где это я ее выкопал, такую славненькую?

— он подумал вслух, и она рассмеялась. Атьдва. Ать-два. Споткнулась о табуретку. Шшш! Разбудишь сына. А таким, как ты, нельзя иметь сыновей. Все смеешься? Смотри у меня.

На террасе она задрожала, обними скорее, зашептала, обними же. Тепленькая такая, ну, как ребенок, ночные путанки, они такие мяконькие; она приникла к нему, он сел на старый стул, не выпуская из цепких пальцев ее кругленького локотка, она — к нему на колени, вскинула торопливо юбчонку, а под ней ничего! Купальник был мокрый, сняла, горячо шепнула ему в ухо. О, здорово, а ты ловкая, подруженька. Ну? Полувопросительно, полувластно, с хриплым смешком. Эге. Она впилась в его острые кривые зубы. Пушистенькая хищница ночи. Оторвалась. Ну и где? Он у меня, кстати, не так плох… О… Черт! Носит же Наталью по ночам!

Наталья ойкнула, заметалась: то ли обратно идти в дом, то ли по тропинке туда, куда и направлялась?

А пусть смотрит! Лунный свет воровато нырнул в темный омуток, окруженный прохладным незагорелым атласом. И, ткнув ему в шею горячей босою ступней, она быстро закинула ногу ему за спину. Скалолазочка, черт ее дери. Он убрал руку. Ну?! Хрипло. Чего он у тебя там?! Взвизгнула вдруг, точно гарпия…

— Сядь нормально, — осердился он, — это моя сеструха. Наталья, ежась — холодные капли первой еще ночной росы слетали на нее с кустов, — пробежала по тропинке обратно. Она ничего не сказала, и Сергей промолчал. Притихла и опустившая смуглую ногу ночная девица… Крупные, крупные звезды над крышами дачных домов и дальний одинокий лай бессонного пса.

note 36 Ничего не получилось. Он проводил подружку до ее хибарки — она гостила у знакомых — чмокнул в щеку: не сердись, малышка. Она повернулась к нему, сверкнула злыми пустыми глазами, выдохнула: не сестра была, не ври!

Он подождал. Калитка, впуская ее, ржаво пискнула и замолкла. Потом присвистнула дверь домишки. И хлопнула напоследок.

Не унывай, парень, сказал он сам себе, нам всем в привычку рисковать! Умейте проигрывать, граф! И вспомнил: он сам рассказал ей — когда, оторвав ее от вялой, ленивой подруги, вел между домов — анекдот про утонченного графа, с надеждой вопрошающего после первой брачной ночи: «Графиня, я надеюсь, вы беременны?» — «Ах, боже мой, граф, — пугается она, — но я слышала, что не всегда так получается с первого раза». «Боже мой! — восклицает граф горестно. — Неужели мне еще раз придется повторять сии гнусные телодвижения?!»

Он захохотал и сутуло, быстро, мелкими шажками побежал к дачке. Утром он вспомнил, что «Под пеньком» должно явно что-то оставаться, заторопился, смотался туда, выпил рюмашку, выпил другую, и, вернувшись за Кириллом, вновь, уже вместе с ним, поскакал, как серенький козлик — за грибами.

Он срезал влажные грибы и скрипуче орал: «Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля!»

Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля.

* * *

А Ритка заметила: после каждой ее измены заболевает Кристинка. Странная картина: температурная свечка до тридцати девяти и выше! Кристинка металась сначала, потом затихала, глазки ее глядели почти бессмысленно; всегда такая живая, подвижная прямо, как ртуть, сейчас она лежала покорно, тихо, точно вот-вот душа ее нежная покинет маленькое ослабшее тельце. Господи, только бы она не умерла! — молила Ритка. Всю ночь просиживала она над ребенком, девочку часто рвало, она меняла

note 37 ей простынки, приносила в чашечке водички, чуть ли не выла над родной постелькой. Всю ночь она курила, выходила на балкон, всю ночь заваривала и пила кофе. К утру девочка засыпала наконец, а к обеду следующего дня уже бегала, смеющаяся, резвая, шаловливая — будто ничего такого страшного и не было совсем. Не болела она, не мучилась ее бедная, изможденная мать, валившаяся с ног от недосыпа.

— Я в тебя вкладываю свое здоровье! — выговаривала ей Ритка сурово. — Ты съедаешь меня, съедаешь!

Девочка не понимала ее.

Митя сделал с ребенка несколько набросков. Ритке не

понравилось.

— Нарисуй ее в платье, которое Леня купил, финское платьице такое, мы еще гуляли, помнишь, в парк аттракционов ее водили в нем? Зачем ты ее рисуешь в майке?