Отчий сад

…А может быть, думалось ей, а кошка лизала и лизала сметану, никакого серого зверька и нет, а есть случайно возникший живой узелок времени и пространства, вот, предположим, я вяжу, как самая обыкновенная Парка, кстати, бабушку, маму отца, подружки называли почемуто Парочкой, я вяжу, и на изнаночной стороне вязанья получаются узелки, может быть, и наш мир — всего лишь изнанка другого мира, оттого он и полон зла и пороков, а там, на той стороне, тепло, доброта и свет, так редко проникающие к нам, на обратную сторону… Но такая мысль ей тоже не понравилась. Кошка есть просто кошка, сказала она себе. Все остальное — воображение. Кошка есть просто кошка. А Мура есть просто Мура. Наталья вновь улыбнулась. Видишь, Митя, я вывернула свою жизнь па лицевую сторону!

Между прочим, остается еще один ящик комода. Там, разумеется, клад! Но сначала надо поесть и попить чаю со смородиной, а то окажется в ящике какая-нибудь змея с той стороны — аппетит пропадет. Наталья засмеялась. Пока, кошка! Приятного тебе аппетита! Чай уже вскипел. И сыр свеж. И ягода сладка.

А мама есть мама.

Она решила так: пусть Мура подарит кому-нибудь из дачников этот комод, положит на тележку и увезет. А если ему станет жалко, пусть отправит в сарай — можно будет из него сделать полки.

Третий ящик комода открылся очень легко. В нем тоже лежали фотографии: на всех четырех — маленький

note 219 Сергей. Три снимка — нечеткие, будто смытые, а один — яркий, контрастный, несмотря на чуть выцветшую бумагу: Сережа в матросочке, в бескозырке, такой красивый мальчик, а ведь на Бабу-Ягу походил уже, честное слово, скрючился, сморщился, а здесь — ангел прямо: аккуратная, вьющаяся слегка челочка, пухлый рот, боже мой. И она заплакала. Она всхлипывала и закрывала ладонями лицо. Она сидела на бабушкином диване, раскачиваясь, как лодка, в бесконечном океане слез. Митя, мне кажется, я тону. А ты прости его, сестра, и все пройдет.

И она простила Сергея. Бедный, он изранил душу свою, и она вместо того, чтобы расти, превращаясь во Вселенную, свернулась до черной дыры. И чуть не засосала меня!

И она вновь заплакала. Из окна соседней дачи потекла музыка Свиридова, написанная им к пушкинской «Метели ».

И плакала она, сидя на старом бабушкином диване, в старом, но отремонтированном дачном доме, в обыкновенном дачном поселке, до которого и ехать на электричке всего тридцать пять минут.

* * *

В районе поразительно бесцветном жила Ритка: против ее дома блеклыми, тесно прижатыми одна к другой пятиэтажными коробками вытянулись дома, мимо них, чиркая, пробегал трамвай. Ни деревьев, ни оригинальных зданий — чахлые кустики и пыль, пыль, пыль. Ну что ты хочешь, объясняла Ритка, рабочий район, в центре, конечно, приличней, красивей, там сейчас даже дежурные есть в некоторых подъездах, консьержки называются, а у нас тут одни алкаши.

Но ей-то самой это унылое место, как ни поразительно, нравилось. На соседней улице прошла ее юность, через трамвайную остановку от нее жили многие одноклассники

— и тот принц, которого она так долго любила. Леня давно хотел сделать приличный обмен, но Ритка, сохранившая генетическое деревенское постоянство, упорно сопротивлялась: она срослась корнями с этой сухой поч

note 220 вой, пропиталась дымным и пыльным воздухом рабочей окраины. Внизу в их доме был продуктовый магазин с винным отделом, и, как это водится, Риткин подъезд пах гнусно: в нем распивали паршивое вино, кололись, курили, травили анекдоты — слышался сиплый хохот и отборный мат девиц, демонстративных в своей вольной жизни и вызывающе распущенных. Уборщицы не выдерживали: постоянные лужи в углах, а иногда и кровь — мало ли, то ли кто впопыхах пырнет кого-то, то ли иная причина, но смывать все вонючие лужи и жутковатые пятна, — нет уж, увольте! Лучше мыть какую-нибудь почти стерильную аптеку!

Повоевав с очередной намеревающейся дезертировать белоручкой — а Ритка была старшей по подъезду — такая загадочная выборная должность, — воззвав к ее совести, посулив прибавку от жилищной управы, Ритка поднялась по ступенькам, открыла свою обитую черным дермантином железную дверь. Леня боялся воров, но одновременно опасался и поставить квартиру «на пульт»: и менты могут зацепить, разоришься потом от них откупаться, и типчик, установивший сигнализацию, кому-нибудь за ящик водки может продать телефончик охраны. Дверь он тоже на всякий случай решил отделать поскромнее.

Открыла и закрыла все замки (на них Леня не поскупился), надела цепочки. Потом она погоняла Кристинку, заставила ее пойти постирать носки — та уже сама себе все стирала, как Ритка когда-то, — прикрикнула на Майку, пошла в спальню, в которой благодаря шикарной мебели чувствовала себя то королевой — когда накрасится и приоденется, то загнанной горничной, если без косметики и в халате, — и включила свои верные любимые электрощипцы, которыми делала завивку, еще учась в школе и готовясь к первым свиданиям.

Они договорились с директором: если сможет, он в восемь заедет за ней на машине, она поручит заниматься Майкой Кристине, а сама на часок улизнет с ним в ближайший лесок — вот оно, преимущество окраинных районов!

note 221 Наталья тоже должна с Дашуней приехать, позвонила, пожаловалась: замучила ее Серафима, заглядывает во все кастрюли, воспитывает Дашку, к тому же постоянно требует, чтобы Наталья через кого-нибудь из своих именитых пациентов «надавила» на милицию, пусть разыщут следы Антона Андреевича, чтобы можно было хоть похоронить пропавшего старика по-христиански…

Но директор не приехал — видимо, что-то важное отвлекло. Она относилась к нему уважительно, как дочь к серьезному отцу, и не усомнилось: значит, действительно занят. С ним ей было так спокойно. Порой, сама не замечая, она уже употребляла его фразы и словечки и невольно копировала его мимику, что не мешало ей по-прежнему тосковать о Мите, но спасало от страшной тревоги из-за отъезда Лени за рубеж. Он звонил оттуда, хвалил, пообещал, что вернется к середине сентября или чуть позже. Готовься, дорогая, прощайся со своей великой державой, добавил он. Она в трубку по-бабьи завыла, страшно озлив его.

И сейчас, завиваясь, она тоскливо припомнила телефонный разговор с мужем, и лицо ее постарело, посерело, как лицо многодетной вдовы.

— Открыть? — крикнула из прихожей Кристина: в дверь звонили.

— Открой, это, наверное, тетя Наташа. Старшую дочь Рита уже изучила: сначала приласкается

— и тут же что-нибудь попросит. Но не сердилась на нее за это — старшей всегда меньше достается, любят малышек. Даже бабка Дебора говорит только о Майке.

— Привет!

— Привет, хорошо выглядишь! — Ритка вяло улыбнулась. Девчонки тут же начали возиться, выбежала из комнаты Майка, обняла Дашуню — они очень любили с ней обниматься, искоса поглядывая на взрослых свидетелей их большого чувства.

note 222

— Даша ужинала?

— Ты знаешь, скажу честно — и я не ужинала. Я с дачи. Они прошли в кухню, Ритка поставила на плиту сковородку

— подогреть котлеты с гречневой кашей. Разговаривая, уже резала овощи: помидоры, огурцы, лук. Лук, кстати, ты будешь?

— Я?

— А вдруг тебе целоваться? — остро глянула Ритка.

— Целоваться мне не с кем. Мура… это Мура. — Наталья вздохнула. — Да мы давно уже с ним… Живу монахиней.

— Плохо. — Рита вытерла нож о фартук. — А ремонт закончили?

— Мама! — ворвались Даша и Майка. — Пить! Пить! Наталья налила в чашки кипяченую воду из графина, всегда стоявшего на кухонном столе: пейте — и брысь!

— Я — коска! — заорала сразу же Майка. — Мяу-мяу! Тетя Наташа! Мяу!

— Мяу! — Наташа засмеялась.

— Когда у меня она будет «р» выговаривать, беспокоюсь. Надо к логопеду сводить. Ну, кошка, брысь!

— А я — мышка! — Даша глянула исподлобья. А ведь они чем-то точно похожи, подумала Наталья.

— Ну ладно, о даче. Так что? Девчонки выскочили из кухни, умчались.