Отчий сад

— А то такого — у меня миндалины удалили в тринадцать лет!!! Наталья отвернулась и молча захохотала. Она поспешно сделала вид, что ищет чью-то поликлиническую карту среди разноцветных корешков, выстроившихся на полках. И когда крикливая пациентка ушла, медсестра Галя тоже просто покатилась со смеху. Они весело смеялись вдвоем. А белолицые регистраторши глядели на них строго, даже осуждающе глядели эти застывшие девы в накрахмаленных колпаках.

* * *

С Митей ничего особенного не произошло. Это слабые женщины, Юлия Николаевна и Ритуля, видели за каждым углом несущийся на него грузовик. Ритка и сестру заразила своим сумасшествием. Конечно, бабушка уже была один раз напугана судьбой, но сумела выстоять, выдержать и даже обратить свою страшную потерю в перевернутую боярскую шапку, куда полетели монеты сочувствия и жалости к бедной старухе. Юлия Николаевна любила читать пьесы. И жертвенная ее любовь к внуку порой превращалась в королевский флаг, под которым выступала израненная флотилия. Пожалуй, Митина интуиция проникала часто слишком глубоко, и если бы не его доброе сердце, если бы не его доброе

note 78 сердце, девочка моя, я бы его боялась! Но сердце у него мягкое и нежное. Иногда он, бывает, взорвется, но уже через час, покаянный, виноватый, жалостливый, приникает к моим старым ладоням. Он во всем и со всеми такой. Как-то одного старого бездаря, увенчанного лаврами, знакомого мне по моей журналистской работе, пожалел, ходил к нему, терпеливо выслушивал его бессмысленный, напыщенный бред, чтобы, когда старец, расстаяв, уже готов был раскрыть объятия и написать рекомендацию ему в союз, с мастерской помочь, на выставку протолкнуть, взять да и выпалить ему правдуматку. И потом как он мучился, и ведь не тем, чудак, что так все у него плохо клеится, а что старика обидел. Вот ведь он какой, наш Митя.

Юлия Николаевна перелистывала свой блокнот: сейчас я тебе найду, девочка, слова одного польского писателя, нет, кажется, жены писателя о нем, точно не скажу, но удивительно они подходят к Мите, так, так, вот тоже интересные выписки сделала из какой-то рукописи, он приносил ее, читал, а я за ним, о цветах: голубой — цвет правды, связан с религией, развивает чувствительность к музыке, успокаивает нервную систему, вылечивает легкие и благотворно действует на глаза. Интересно? Что вы, очень интересно. А фиолетовый, оказывается, мистический цвет. А вот еще: если тебе вдруг станет страшно, ты в темноте идешь, обратись к свету, попроси свет сопровождать тебя, защитить тебя… Нашла: «Творческая его природа, требующая всего нового, постоянных метаморфоз, странствий души и привязанности только к одному листу бумаги, вступала в неразрешимое противоречие с нежностью, которую, точно стеклодув, вдунула его мать в него, наделив его хрупкой, утонченной формой и слишком большой душой».

Как-то сказала я ему: ведь, наверное, хочется тебе, Митенька, уехать из нашего города, уезжай, ничего со мной, старухой, не случится, помогут добрые люди, и молока принесут, и хлеба кусок найдется!

note 79

— …И, как ребенок, взглянула на меня такими беспомощными, наивными глазами. Ты присмотрись, присмотрись, Рита, у бабушки глаза пятилетней девочки.

— А в людях он, девочка моя, не разбирается совершенно. Ощущал себя постоянным притворщиком: проходит сквозь них, но маскируется. Неловко ему выказывать, что он в них обнаруживает, под всеми их благожелательными улыбками и самоиллюзиями. Иногда злился на себя — не за что их всех жалеть, страдают-то они чаще всего из-за собственного тщеславия, из-за невзятых честолюбивых вершин, из-за того, что заглядывают завистливо за соседский забор. Жалеть?! Только за скудость. За бедность. За ничтожность. Дух мой не любит людей, как-то сказал он Ритке, но душа прощает и обнимает всех сирых мира сего.

Возможно, все душевные порывы предков Митиных, священников-миссионеров, сконцентрировались в нем, но помни, Рита, что свет, сконцентрировавшись в линзе, способен прожигать.

Если я прожигал — и обжигал — и сжигал — вины моей не было в этом. Так зачем же виню себя?..

Уверенный, что бабушка будет спокойно спать, считая, что внук на даче, и подзабыв о ри-ри, что означало ритуальный Ритин вечерний звонок (она всегда проверяла, на месте ли ее принц), встретив случайно, возле собственного дома бывшую свою приятельницу, круглоглазую узенькую Альмиру, он отправился к ней и провел у нее ночь.

«Вода на поверхности искрится, переливается, кажется легкомысленно-игривой, но глубина ее способна и притянуть, и отпугнуть робких пловцов. И небо вроде вот оно, рядом, с беспечными кудряшками белых облачков, с желтым солнышком, точно из детского мультфильма, но все выше, все выше поднимается самолет, а нет небу конца, за

note 80 облачными кудряшками снежные холмы, а дальше огромные поющие пространства, величественное безмолвие…»

— Юлия Николаевна отложила книгу и задумалась. Альмиру любил он год, он любил в ней свой образ Азии — ее орнаменты и тонкие запястья, ее шелковые ресницы, прикрывающие осторожные зрачки, ее горловой крик несущегося наездника, ее навязчивые пряные мелодии и то страстное зло, которое угадывалось под вежливосладкими улыбками и плавными движениями. Он звал ее просто Азиаткой. Она была для него линией, красками, пластикой Азии. Он рисовал ее очень много — и много любил. Он никогда ни к кому не возвращался, и, возможно, провел с ней нынешнюю ночь, только чтобы вспомнить запахи и цвета Азии своей души — так вспоминается что-то во сне, уже к полудню следующего дня полностью стираясь из памяти. И утром он шел к мольберту, чтобы не потерять мелодию ее линий, изогнутых, смуглых: музыкальные зигзаги в пору их страсти рисовались им на всех листочках совершенно автоматически. Наброски его, кстати, Инесса и ее приятели сравнивали с рисунками Пикассо и графикой Анатолия Зверева. К сожалению, и тогда он уже понимал, что Альмира для него — лишь разложимый на линии и краски символ, через узкое горлышко которого пил он древний и душный дух Азии, чтобы, захмелев, превращать его в наркотические образы на полотне. Чувственности обычной Альмира в нем не пробуждала. И она женским чутьем, видимо, улавливала в нем это и однажды призналась в своем непонятном страхе: что-то будто в тебе не совсем человеческое, сказала шепотом, будто мы не в постели, а в Космосе…

Чувственно влекла его, как ни странно, Ритка. И если и рисовал он ее, работы его были или открыто, или чуть завуалированно эротичны.

Может быть, он забыл намеренно о ее обязательном звонке? Любят все Ярославцевы немного подразнить, так — для придания жизни некоторой остроты.

Но Ритка готова была его убить!

note 81 Не забавно ли? Милая дуреха. Контролировать его каждый шаг — это, пожалуй, слишком. Достаточно ему пристального Циклопа — его старой кормилицы.

Но уже было жаль ее, и он тут же приехал к ней на работу

— она заведовала культработой клуба. Они пошли в парк, она курила и язвила насчет его распутного образа жизни. Он весело лгал, что был у приятеля. Если в творчестве он шел, пожалуй, одной из самых трудных дорог, то в общении предпочитал пути наименьшего сопротивления.

Мимо катали свои разноцветные коляски молодые мамы, шли старушки с палочками, бежали, выкрикивая что-то и хохоча, дети, на лицо Ритке падала тень от ветки, делая ее похожей на даму со старинного полотна, а ветер нес пепел от ее сигареты обратно и ссыпал на Митины джинсы… У нас будет вот такой малыш, думала она, когда мимо проплывала очередная коляска, побегает он тогда у меня, еще посмотрим, кто будет бегать — я за ним или он за мной. А его завораживала тень от листьев — и он, наклоняясь, целовал Ритке висок. Он всегда желал и жалел ее, такую маленькую и смешную! Она не очень мешала ему: ее стремление поймать его в клетку было подобно усилию лилипутихи, пытающейся связать Гулливера. Однако ты недооцениваешь моей хитрости, думала она, силой не смогу одолеть, хитростью опутаю моего великана. Но ни о каких ее хитрых планах он совершенно не тревожился. Часто мысленно он сажал ее на ладонь и улыбался: какая хорошенькая девочка, просто чудо. А порой, чтобы девочку сильно не запугать, он тоже превращался на время в Мальчика-с-пальчик, поскольку, сам тому удивляясь, умел становиться то огромным, то необычно маленьким. В его удивлении была все-таки доля небольшого мужского нарциссизма — нравился он себе иногда, черт возьми!..