Отчий сад

— Приехали, да? Как хочется спать. — Наталья слегка потянулась: приехали, да. И Ритка стала мазать губы. Лицо ее приняло вдруг будничное, озабоченное выражение. Праздник окончился. Ей надо за дочкой, завтра не зыбыть купить сахара, приготовить банки. Злая жизнь, note 68 прямо бля, а не жизнь! Варенье еще варить, засолить огурцы, помидоры, не на рынке же покупать, как Наташка! Та уже звала ее: идем, выходим, выходим!.. Мне бы их заботы, я ведь в сущности простая изношенная баба.

Она возвращалась в свою жизнь.

* * *

Уже наступила ночь, а Сергей не спал. Он пинком уторкал в постель Кирилла, чтобы тот не мешал, стаскался за симпо-лимпотюлечкой, но ему проворчали: уехала в город; потом все-таки купил возле закрывшегося магазина у грузчиков бутылку, и сейчас один, под низкий шум сосен пил, проклиная свой характер, свою супругу Томку в томатном соусе, отца, научившего таскаться за бабами, ощущая затягивающий вкус женского естества. Он не думал о сестре. Приказал себе, когда они уехали, не думать больше никогда. Не существует никакой сестры. Разбежались ведь родители, могли и дети их совсем не сближаться, так нет — интеллигентские замашки бабушки: Елена Андреевна дружбу детей поощрила. Окончила Елена Андреевна когда-то, в легендарные дореволюционные времена, классическую гимназию, одержима была, как многие девушки из приличных семей, идеей спасения народа — все они тогда решили «просвещать честныя умы» — так и Леночка в своем дневнике записала. Сергей перелистал его как-то с тщеславным удолетворением — не у всякого такая бабка! — но без особого интереса к содержанию Леночкиной души. Ну, революция — ну, романтика. Какая глупость. Есть сказочка про вершки и корешки. Там кто-то кого-то надул — а здесь срезали вершки и выкорчевали корешки. Новые растения посадили. Вот дед был именно новым побегом. Чутье — как у зверя. В три дцатые крутился, меняя работы, места жительства. Сергей давно понимает все. Это они — его родственнички

— дураки. Митька на десять лет его моложе. Другое поколение. Елене Андреевне уже семьдесят с лишком было, когда Митька родился. И Сергей, между прочим, только один по-настоящему бабушку Елену Андреевну

note 69 любил и ни с кем делить ее не собирался. Даже с обожаемым братцем. Что-то в нем есть все-таки удивительное: он как будто не вырос в нашей системе, она не коснулась его. «Я прошел сквоз ь». То ли пошутил, то ли серьезно. Вечная манера Ярославцевых. Похож, похож Митька на отца. Только черты лица покрупнее, позначительнее. Но вряд ли может бабулькам нравиться — не от мира сего. Приложение к кисточке. Кисочки таких не любят. Он пьет в одиночестве. Ночные шорохи, всхлипы ночных птиц, чьи-то далекие крадущиеся шаги не тревожат его. Он сильный, смелый, могучий, у него за спиной сложены мускулистые крылья. Жаль, что не удалось приволочь кукушечку, покуковали бы вместе под шорохи и всхлипы, полетали над кустами, над сплетенными телами, всю бы жизнь свою прокуковали. Эге! Он успел урвать телефон Ритуленьки. Приедет в город — сразу позвонит. Маленькая хищная птичка. С загнутым клювиком. Он ей покажет круги ястреба, зазвенит сухая трава… А глаза у нее, кажется, голубые… Мы на лодочке катались… Отражения в воде.

Такой я лентяй, а даже английский выучил в институте, чтобы Кама сутру прочитать. Мы все, мы все — похотливые коты и ленивые скоты. Сорок лет дачке — никто второго этажа не достроит. А вот возьму и сделаю! А что?! Вот тогда пусть отец попробует сказать: дачу всем. Как бы не так. Я строил, мне дача!

Шумят сосны, шумят, ровно, постоянно, это сплошным потоком идут летающие тарелки. Идет, гудет зеленый шум. А, может быть, они проносятся над Землей совершенно бесшумно? Ты их видел? Я не видел, но шеф говорит, а раз шеф говорит, ну, раз сам шеф говорит…

— Ты что не спишь, полуночник? — Черт возьми, так и окочуриться можно… Не услышал шагов. — Ты, что ли, дядь Миша?

— Угу.

— Садись, выпей со мной.

— Наливай! — Вон как повеселел доцент на пенсии. Старый приятель отца. Как родные мы с ним, ей-богу. note 70

— Уехали твои?

— Эге!

— Ты бы, Серега, о даче-то серьезно подумал. — Это надо же — угадал старый хрыч мои мысли! — Ведь у тебя сын, год, другой, третий…

— …Четвертый, пятый…

— …женится он, а там появятся у тебя внуки… Кошка бесцветная прошмыгнула в калитку, бесшумно прокралась на веранду, села прямо перед столом.

— Дай ей что-нибудь, дядь Миша.

— Не поощряй тварь алчную, — это у него такой философичный юмор, — ешь, существо жалкое, ничтожное. — Он кидает кошке со стола колбасы. Она быстро жует. И через минуту вновь сидит неподвижно, устремив на пьющих свои болотные огоньки. Пролетел самолет. Красные точки пронеслись меж звездами и скрылись. Возможно, в Париж. Ты погляди — вокруг тебя тайга — а-а-а. Плевал я на Париж.

И кошка вдруг встрепенулась, потрясла одной лапой, потом подняла другую, сделала нервный шажок, потрясла лапой второй — и вытянулась в напряженной готовности.

— Мышь учуяла, а?

— Эге! * * *

Антон Андреевич проснулся, как всегда, рано. Серафима еще сопела вовсю, раскинув руки на подушке, как упавший на брюхо самолет. Летчиком мог бы стать Антон Андреевич, но вот не стал. И в театральной студии он занимался, даже способности у него находили — но бросил: не в его это характере кому-то подчиняться. Тяжело. А Серафима, между тем, обожает театр и сама громко декламирует стихи. Еще они по вечерам поют с Мурой дуэтом: «Отвори потихоньку калитку и войди в темный сад ты, как тень».

— Кстати, ты, Антон, зачем сад передал Томке, она оттяпает у тебя его, как миленькая, непрактичный ты человек! note 71 Не облагораживает тебя пение, железная моя Серафима. Все, кстати, считают Антона Андреевича непрактичным. Первая жена потому и ушла. И теща вечно гнусила. Ныла и вторая, но поделикатнее, больше использовала тонкие намеки. А не подскажете ли вы, Антон, сколько сейчас в магазине неплохая горжетка? А золотые часы? Однако никто в нем ничего не понимает: у Антона Андреевича свой практицизм — практицизм отсутствия частной собственности. Томка в саду? Хорошо — хлопот меньше. Сергей заикнулся, что дачку отремонтирует — Бог в помощь. Да, я плохой отец, зато кофе хорош, какой ароматный парок над белой чашкой с синим цветком, и что, собственно говоря, с меня взять — уж такой я есть. Мне самому ничего не нужно, но и от меня настоятельно прошу ничего не требовать.

«Не забудь потемне-е-е-е накидку, кружева на голоо- овку надень», — тянул вчера своим тенорком толстый Мура.

— Не поженить ли нам Муру и Наталью, а что? — вдруг после сытного ужина, приготовленного, кстати, именно умелым Мурой, заквохтала Серафима. — Мура — видный мужик, все-таки не с улицы, кандидат наук, а пивом торгует, так ты же, Антон, знаешь: его съели враги, и твоя Наталья — врач, ценная профессия в ее руках, будут жить душа в душу, и глядишь, Мурочке повезет, и Наталье повезет, разумеется, не то что была его первая, стерва современная, измучила, скажу тебе по секрету, Муру сексом, а он болезненный был в детстве, так она, конечно, хвостом крутила: ты меня не удолетворяешь — и бросила Муру, а как он страдал, ай-ай, как томился. Через день Мура все выслушивает молча. Он округл, мелкокудряв, с бесцветными глубоко упрятанными кнопочками глаз — Антон Андреевич впервые разглядывает сына гражданской супруги внимательно, — и ротик у него кудрявый, выглядывающий из серо-рыжих зарослей аленький цветочек.

В общем, непонятно, как можно от этого всего открутиться. Дело ее, говорит Антон Андрееевич вяло. Мне что.

note 72 И верно, ему-то что — ну, Мура, Антон Андреевич все же слегка тщеславен, не честолюбив, а именно тщеславен, — кто муж у Вашей дочери? Торговец пивом. Так, конечно, не каждому ответишь. Но можно сказать: кандидат наук. Какие-то трудности в институте. Временно подрабатывает в другом месте. Он морщится. Но ты, Серафима, уж сама все это устраивай, ты же знаешь, я в таких делах ничего не понимаю. Устранился то есть. Как всегда. Кофе он пьет крепкий. Курит папиросы. Больше любит сигареты, но забыл с вечера купить. Где-то есть у Муры, но где. Так припрячет, Нат Пинкертон не отыщет. Куда, кстати, Сергей подевал старые книги, дореволюционные еще? Не ужели уже книги продает? Да нет, не может быть. Он так не выпивает — балуется для удовольствия. А Серафима спит и видит сны. Офелии и в самом деле лучше было утопиться, явно превратилась бы в Серафиму. У Антона Андреевича есть ма-ленький секрет: он пописывал стихи. Несколько под Киплинга. Одним словом, он тайный романтик. Но о том не догадывается ни одна живая душа: стеснителен Антон Андреевич. Никто его не понимает, никто не знает, что за смуглыми шторами его лица происходят удивительные вещи: открываются острова и закрываются жаркие очи! Только бы Антона Андреевича не трогали, только бы не мешали ему представлять. Слаб я духом, стыдно мне за свой малоактивный характер, мужчина, конечно же, должен быть совсем другим: он обязан делать карьеру, добывать деньги, сидеть в президиуме, ездить за рубеж, не дай Бог кто-нибудь заподозрит, что мне хорошо с самим собой. Я и сам не хочу ничего о себе знать. Я такой же, как все. Я не другой. Оставайтесь там, наверху, а моя скромная работа — туннели. Президиуму предпочитает Антон Андреевич берег реки: вода, переливаясь, течет из прошлого в будущее, в ресницах твоих, дорогая, горит огонек костерка, пусть течет, пусть смывает вода всю эту суету жизни, как хорошо нам с тобой на голубом островке, ты в душе моей, разве тебе, плещущейся в сетях моей тайны, хочется горькой свободы?..