Великая сила искусства

После третьего звонка Виктор Дарьевич снял трубку – все равно все молчат.

– Я сегодня не задерживаюсь, – сказал ему в ухо мягкий голос, и каждый звук прозвучал идеально.

И как это вышло – неясно.

Виктор Дарьевич еще в юности понял, что та часть жизни, которую обычно называют личной, в его случае совершенно необязательна, а иногда может даже мешать. Пожалуй, идеальным вариантом были бы отношения внутри гэбни, но как-то не сложилось, несмотря на всю прелесть пальцев Юра Карповича. С людьми же со стороны Виктору Дарьевичу не везло. Как назло попадались ему натуры тонкие, трепетные, которые на третий день начинали спрашивать, не мог бы Виктор Дарьевич приходить с работы пораньше, да и вообще… уделять этой самой работе меньше внимания в пользу тонкой натуры. На одного такого дефективного Виктор Дарьевич потратил три месяца жизни, после чего зарекся иметь дело с большинством людей, не имеющих отношения к Медкорпусу. В Медкорпусе же Виктор Дарьевич интрижек не заводил: некогда было дурью маяться на рабочем месте. Если хочется развлечься, то глупо тратить ресурс Медкорпуса на развлечения настолько примитивные. В общем, личная жизнь Виктора Дарьевича была разнообразна и полна, но сношения в нее не входили.

– А я задерживаюсь, – сказал Виктор Дарьевич, покосившись на фалангу, который в свою очередь глядел на него рыбьими холодными глазами.

– Ну и леший с тобой, – засмеялись в трубке. – Буду в одиночестве есть виноград и тешить свою сибаритскую натуру. А ты продолжай кромсать больных.

Это Кристоф придумал созваниваться, когда один из них не задерживался на работе, а не наоборот. «Все равно дней, когда мы оба уходим вовремя, куда меньше, чем остальных», – сказал он. Правда, придумал он это не в первый день того, что, наверное, можно было назвать отношениями. В первый день, вернее, утро, не успел Виктор Дарьевич объяснить, что он человек крайне занятой и не может выделять много времени на свидания и прочую чепуху, как заспанный Кристоф посмотрел на часы, завопил что-то вроде «время, Кузьмич, ебать меня в ухо знаменем Революции!», натянул свое пестрое тряпье и был таков. После этого нужда в объяснениях как-то отпала.

– Не кромсать, а оперировать, – поправил Виктор Дарьевич и отвернулся от фаланги совсем. – И это не ко мне, а к Юру Карповичу.

Их утренний разговор не состоялся дома у Виктора Дарьевича, куда Кристоф заехал, чтобы вернуть забытый на радиостанции зонтик. Чтобы предупредить о своем визите, ему пришлось дозвониться до Медкорпуса и добиться разговора с Виктором Дарьевичем лично, что само по себе приравнивалось к подвигу для лица с улицы.

«У работы радиоведущим много плюсов, – смеялся потом Кристоф. – Как минимум, учишься разговаривать с людьми».

Виктор Дарьевич в этом убедился. В тот вечер, после удара по голове и разговора с гэбней, он бы махнул рукой и забыл проклятый зонтик навсегда. Но дефективный на том конце провода так красноречиво распинался о том, что ему ничего не стоит забросить пропажу к Виктору Дарьевичу домой самому, в благодарность за чудесный эфир, что проще было согласиться, чем объяснить, почему не надо.

– Да-да, а ты дашь таблетку – и ушки сами отвалятся, – весело согласился Кристоф. – Ладно, не отвлекаю.

Он и правда приехал тогда, потрясая мокрым зонтиком, который почему-то не открыл, хотя на улице к вечеру заморосило. И все получилось как-то само собой, хотя у Виктора Дарьевича не было привычки спать с людьми, чьих лиц он даже не помнил.

Вот не помнил, и все. Тряпки радужные помнил, очки помнил, голос, а лицо – нет. Вот когда Кристоф остался без этих тряпок, очки снял, близоруко прищурился, тогда Виктор Дарьевич разглядел. А до того, если бы фотографию ему показали – не узнал бы в упор.

Кстати, о фотографии…

Фаланга переместился к столу и сгреб снимок бесцветной лапкой, убрал обратно во внутренний карман. Виктор Дарьевич положил трубку, в которой уже не было голоса Кристофа, а только короткие гудки.

– Зачем же задерживаться, Виктор Дарьевич? – ну до чего все-таки у фаланг противные голоса, как будто половина с гайморитом ходит. – Надолго, во всяком случае. Сейчас мы быстро пройдемся по отделениям – и пожалуйста, отправляйтесь домой. Если, конечно, нигде не наткнемся на человека, которого вы не можете вспомнить. Но и тогда времени уйдет немного – не могли же вы и правда помнить в лицо каждого, кто приходит, верно?

Приехали. И ведь так прозвучало, как будто у Виктора Дарьевича других причин задержаться на работе нет, кроме как слушать излияния фаланги. Манией величия отдавало.

– Верно, – согласился Виктор Дарьевич. – Пройдемся. Только сначала покажите нам бумагу, чтобы мы до конца друг друга понимали.

Фаланга изобразил лицом удивление – брови поднял, губы изогнул.

– Какую же бумагу, Виктор Дарьевич?

– С четырьмя подписями, – ответил вместо него Юр Карпович.

– От лиц с первым уровнем доступа, – подхватил Валентин Ананьевич.

– С требованием провести обыск на территории, подведомственной Медкорпусу, – припечатал Врат Ладович.

И Медицинская гэбня выжидательно посмотрела на фалангу.

С этого можно было и начинать. Есть бумага – есть разговор, нет бумаги – гуляй, дорогой человек, от Медкорпуса подальше. Однако не было у гэбни полной уверенности, что бумаги не было. Еще с прошлого визита не было уверенности. Вроде бы и складывалось логично: фаланги хватились пропажи и помчались во всех направлениях гения искать. Но если бы у этого, теперешнего фаланги нашлось бы разрешение на обыск…

Это могло означать, что Бюро Патентов отменило свое решение и дало добро на выдачу пациента лицам с третьим уровнем доступа.

Это значило бы, что Бюро Патентов зачем-то столкнуло фаланг и Медкорпус лбами в очередной раз. С непонятной целью, потому что подогревать раздор между Медкорпусом и фалангами необходимости не было – их взаимное чувство нелюбви крепло с каждым годом.

Леший знает, что бы это все значило.

Все зависело от того, была ли бумага.

Фаланга пошевелил лицом – еле заметно, мгновенно, и Виктор Дарьевич понял – бумаги не будет.

– Если вы настаиваете, разумеется, в следующий раз мы будем говорить уже с ордером на руках. Мне виделось, что мы сможем разрешить наш вопрос быстро и без лишней официальности, но если вы желаете – будем соблюдать протокол. Только в этом случае наш следующий разговор может затянуться и отвлечь вас от вашей важной работы на куда более долгое время.

Это была уже такая пустая болтовня с угрозами, что за фалангу даже неловко становилось – непрофессионально, непрофессионально! Поэтому гэбня ограничилась заверениями, что говорить о каком-то «их» вопросе нет смысла, потому что у Медкорпуса никаких вопросов к лицам третьего уровня доступа нет. А если нет ни вопросов, ни бумаги, лучше бы всем вернуться к своей работе. Кому-то – на территории Медкорпуса, а кому-то – вне ее. Надо и честь знать, в конце концов, и так столько времени потратили, с дебильными лицами разглядывая фотографию.

Фаланге пришлось проглотить пилюлю. На территории Медкорпуса вообще трудно от этого отвертеться. Так что пошел он, от раздражения пощелкивая суставами, словно и не человек, а механизм. Хотя какой он механизм – винтик он…

Так бы и разошлись, если бы Валентину Ананьевичу не захотелось голос подать.

– А если еще кого-нибудь потребуется разыскать, то можно сначала в регистратуру обратиться. Ваш коллега этого не гнушался.

Это он зря, конечно, это даже не месть – так, кнопка на стул, иголка в ягодичную мышцу. Но Валентину Ананьевичу простительно: была у него в анамнезе нехорошая история с фалангами, и если бы не Медкорпус, неизвестно, не отправился бы он на Колошму степь косить. А так все остались в выигрыше – и Медкорпус, и Валентин Ананьевич, потому что его талант пускать на покос травы было бы непростительным расточительством. В проигрыше были разве что фаланги, но кого волнуют переживания фаланг?

Но шпильки – это зря, зря…

Фаланга остановился, спина под серой рубашкой выразила любопытство, хотя когда он повернулся, лицо было скучающее, как обычно.