Страница 8 из 14
Если мы посмотрим на современную Европу с точки зрения двух этих фундаментальных параметров, то увидим, что она четко распадается на две части с абсолютно несхожими моделями сепаратизма и сценариями осуществления сецессии.
На востоке континента с крушением коммунизма произошла капитальная реконфигурация политической карты. При этом общий распад СССР, расставание Чехии и Словакии, а также выход в 2006 г. Черногории из конфедеративного союза с Сербией совершились ненасильственно. Однако на Южном и Северном Кавказе, в Приднестровье и – в еще больших масштабах – на Балканах эти же процессы вылились в вооруженные конфликты. Пик их пришелся на 1990-е годы, после чего большая часть конфликтов, так и оставшись политически неразрешенной, перешла в мирную стадию «замороженных».
Отдельные вспышки военных действий и насилия имели место и в следующем десятилетии (осетино-грузино-российский конфликт в августе 2008 г.; операции и теракты чеченских боевиков и контроперации по их устранению; насилие боевиков ОАК над сербскими жителями в Косове под протекторатом ООН; акции нелегальных албанских вооруженных групп в Македонии, в сербских муниципалитетах Прешево, Буяновиц и Медведжа). В 2014 г. новым кровавым отголоском распада СССР стал вооруженный конфликт на Юго-Востоке Украины.
В итоге именно здесь, в Юго-Восточной Европе и на постсоветском пространстве, сосредоточен сегодня крупнейший в мире кластер стабильных, но непризнанных (Нагорный Карабах, Приднестровье) и частично признанных (Абхазия, Южная Осетия, Косово) государств. Здесь же имеется ряд других случаев фактической сецессии, в том числе вторичного порядка. Это прежде всего фактически управляемые Белградом районы боснийской Республики Сербской и северная окраина Косова, чей международно-правовой статус остается спорным. Новым казусом частичной фактической сецессии стали неконтролируемые Киевом районы Донбасса, а новым изменением карты – ненасильственное, но мало кем признанное де-юре возвращение Крыма в состав России.
Западная Европа в последние полвека не знала ни дробления государств, ни другого изменения карты, кроме коррекции франко-германской границы (после референдума 1955 г. в Сааре) и воссоединения Германии, ни военных конфликтов на своей территории, ни фактических сецессий. Здесь нет государств де-факто, если не считать географически (и отчасти культурно) относящуюся к Азии Турецкую Республику Северного Кипра. Здесь почти не пришлось сталкиваться с такими формами борьбы за отделение, как восстания, партизанские действия и гражданские войны. Единственным исключением является межобщинный конфликт в Северной Ирландии: и по числу жертв (более 3 тыс. убитых и 17 тыс. раненых), и по характеру противоборства (с участием британской армии) он приближается к конфликтологической категории войн (4, с. 30–32).
Вместе с тем сепаратистский вызов хорошо знаком западноевропейским странам в двух других форматах. Новым явлением последних 20–25 лет стал рост умеренного политического сепаратизма, отвергающего насильственные и нелегальные методы. Однако мирная политическая модель, с которой стало принято отождествлять современный западный сепаратизм, вовсе не исчерпывает его профиль.
Всю вторую половину ХХ в. типичной была как раз иная – вооруженно-террористическая форма. Более того, по сравнению с другими частями мира именно в западных демократиях этнополитический радикализм чаще всего принимал террористическую форму, что подтверждено несколькими исследованиями по методикам математической статистики (см.: 4, с. 34; 10). Волна терактов начала подниматься еще на рубеже 1950-х годов и в последующие два десятилетия прокатилась по многим странам. Террористические кампании баскских, корсиканских и ирландских сепаратистов затянулись на несколько десятилетий и унесли жизни многих тысяч людей. В основном погасить их удалось лишь в конце ХХ – начале ХХI в.
В настоящее время число и активность таких групп сведены к минимуму. Не менее половины среди них – баскские. Однако самая известная – ЭТА – в 2013 г. объявила (впрочем, не впервые) о прекращении вооруженной борьбы. Версия о воссоздании Бретонской революционной армии не подтвердилась. А вот Фронт национального освобождения Корсики (ФНОК) все еще существует, причем легальная сепаратистская партия «Корсика либера», за которую в 2010 г. проголосовало более 9% жителей острова, так и не выступила с публичным осуждением насилия. Полуанонимные вооруженные группы есть на Сардинии – в 2004 г. там готовилось покушение на С. Берлускони. Так или иначе говорить об окончательной победе над сепаратистским терроризмом, видимо, было бы пока неосторожно.
Помимо двух главных форм – мирно-политической и вооруженной, если строить классификацию сепаратизма на сфере и характере проявления, – во все времена появлялись сепаратистские идеи и настроения, не получающие политического оформления. Это идейный, или ментальный, сепаратизм. Сепаратистские идеи, тиражируемые в неполитическом ключе, но в публичном пространстве, можно рассматривать как дискурсивную, или публичную, вариацию сепаратизма, приближающуюся к политическим формам, но отличную от них.
Кроме того, политический сепаратизм бывает в разной степени институционализированным, в зависимости от того, насколько он представлен политическими организациями и в какой степени эти организации включены в легальный политический процесс или в неформализованное политическое и гражданское противоборство.
По мнению Ф. Попова, «политический характер цели движения… не позволяет отличить сецессионистские проекты от сецессионистских движений» (5, с. 43). Действительно, идея сецессии по своей сути уже является политической. Тем не менее, на наш взгляд, различать вербальные идеи, политические проекты, институционализированную политическую деятельность и иные политические движения сецессионистского плана можно и нужно. Это необходимо для оценки их реального политического веса и эффекта. И это важно в плоскости юридических запретов, для проведения черты между легальным и нелегальным сепаратизмом (если мы не хотим однажды оказаться в оруэлловской антиутопии, где мысль уже могла быть преступлением).
По своему характеру и задачам как политический, так и дискурсивный сепаратизм может быть умеренным («независимость в перспективе») или радикальным («независимость немедленно»), а также целевым или риторическим, инструментальным.
Инструментальным является, например, тот политический сепаратизм, который поднимается на щит региональными элитами не в расчете на реализацию отделения, а как средство давления на центр. Именно такая логика «шантажа и торга с центральной властью», по выражению В.А. Тишкова, была характерна в 1990-х годах для постсоветской России (наряду с вооруженным чеченским сепаратизмом и другими реальными дезинтеграционными импульсами) (6).
В проектах отделения экономически преуспевающих Шотландии, Каталонии, Севера Италии тоже нередко видят способ добиться от центра бюджетных и фискальных льгот или других дивидендов. Многие заметили, что кампания за проведение референдума о статусе Каталонии стала стремительно раскручиваться после того, как председатель регионального правительства А. Мас получил от Мадрида отказ в ответ на предложение предоставить Каталонии полную налогово-финансовую автономию (8; 15).
Однако грань между подлинным, целевым сепаратизмом и сепаратизмом инструментальным тонка и спорна. Отчасти это вопрос интерпретации, зависящей не от эмпирического анализа, а от заданных теоретических посылок. В русле инструментальной теории национализма и этнических конфликтов все движения, апеллирующие к идентичности и самоопределению, предстают инструментом достижения корпоративных элитных интересов, но это не делает эти движения фиктивными, симуляционными. Инструментальность необязательно означает симуляционность, хотя бывает и так.
С конца ХХ в. развитие получило новое явление, которое, на наш взгляд, хорошо описывается понятиями эпатажного, игрового, симуляционного, виртуального, фантазийного и т.п. «сепаратизма». Оно представляет собой один из типов постмодернистского квазисепаратизма.