Моя Марусечка

Мать, наоборот, была рада. И вовсю строила планы на городскую Марусину жизнь. И каждый вечер давала советы:

– Ты там, главное, слушайся ее во всем, Марусь. Что скажет, то и делай. И старайся, старайся! Она хоть и видно, что стерва, а помочь и впрямь может. Оно даже и лучше, что стерва. Крепше на своем начальницком месте сидит, значит. Может, тебя потом на свое место и посадит. Ей вон уже сколько годочков-то! В городе-то, знаешь, не шибко старых баб в начальницах держать любят, все молодых поставить норовят. А тут – ты! Молодая, грамотная, ею же самой всему обученная. Эх, надо было тебе все ж таки в институт поступать! Да кто ж знал-то.

– Ну, мам, ты размечталась. Знаешь, там какая фирма огромная? Наш филиальчик по сравнению с ней мелочь пузатая…

– Ну так и что? Вовсе не боги горшки обжигают! Ты у меня девка умная, способная, она сама говорила.

А вот Марусина подружка Ленка Ларионова – та самая, что на психолога выучилась, – ее совсем не поддержала. Можно сказать, наоборот, категорически даже осудила:

– Нет, я не понимаю. Вот ты говоришь, она тебя комфортной назвала. А ты задумывалась, что за этим стоит, когда человека комфортным называют? И что такое имела в виду твоя начальница, называя тебя комфортной? Что ты ей в рот смотришь и своего мнения, как всегда, не имеешь? Что принимаешь слепо на веру все, что бы она ни сказала? Плывешь по ее течению? Так это, моя милая, никакая не комфортность, а конформизм чистой воды. Вот зачем, скажи, ты ее к себе домой притащила? Понравиться захотелось, да?

– Ну почему сразу понравиться? Вовсе нет… – слабо защищалась от Ленкиных нападок Маруся. – Просто мне жалко ее стало. Чисто по-человечески. В гостинице воды не было, даже помыться нельзя.

– Да брось! Жалко ей стало! Ты, Маруська, вовсе лица своего не имеешь – все по чужим мозгам да желаниям плаваешь. Надо же от себя отскакивать, самой свою судьбу строить! Как тебе хочется! А ты… Мать велела – Кольку забудь, ты и забыла. Ты ж вроде любила его сильно?

– Не надо, Лен…

– Что, что не надо? Нельзя прожить свою жизнь, делая только то, что другим нравится! Своей жизнью надо жить! Собственной!

– Как ты, что ль? Чужих мужиков из семьи уводить? – неожиданно встряла в разговор вошедшая в Марусину комнату Надежда. Встала в дверях, уперев крепкие руки в бока, выставилась сердито на Ленку: – И вообще иди-ка ты отсюда, подруженька дорогая, не сбивай мою девку с толку! Ишь, рассуждает она тут… Словам умным выучилась, а толку нету! Свою лучше жизнь устрой, а в чужую не лезь!

– А я и устраиваю! – с вызовом усмехнулась ей навстречу Ленка. – А подслушивать за дверью, теть Надь, нехорошо.

– Да уж! Устраиваешь ты! – сердито махнула на нее рукой Надежда, пропустив мимо ушей последнее обстоятельство. – Свела Серегу Головина с ума, вот и все твое устройство. Жил-жил парень при жене да при матери, пока ты не явилась.

– Значит, плохо жил… – тихо произнесла Ленка, отвернувшись к окну. – Значит, ему со мной лучше, раз в никуда ушел. И мы за счастье свое до последнего бороться будем.

– Ага! Вы ж с ним не эти… Фу ты, как его, черт. Не комфон… Не конфом…

– Не конформисты, – с готовностью подсказала ей Ленка. – Точно, теть Надь. Все правильно говорите. Мы с Серегой нормальные здоровые личности. И живем, как нам надо. А не как все от нас хотят. Хоть и трудно живем. Но счастливы, между прочим, вопреки всему.

Что ж, жили ребята, надо признать, действительно очень трудно. Отношения их завязались два года назад, поначалу тайные и греховные, поскольку Серега был женат, проживал с женой и маленькой дочкой вместе со своими родителями, в невестке и внучке души не чаявшими. Ленка особо на его уходе из семьи и не настаивала – он сам так решил. Мать Серегина, наплакавшись, указала сыну на порог, оставив в доме невестку, которой с ребенком на руках податься было совершенно некуда. Многие ее осудили, а многие, наоборот, сочли за высший человеческий подвиг такой материнский поступок. Сереге с Ленкой особо тоже податься было некуда. Благо, что досталась ему в наследство от бабки избушка-развалюшка в деревеньке, недалеко от Кокуя, совсем уж никчемная. Вот и громоздили теперь Серега с Ленкой из своего шалаша рай, как умели. Летом еще ничего, можно до той деревеньки быстро на автобусе добраться, а весной да осенью – маета одна. Ни на чем не проедешь. Как они туда добирались, одному богу да им известно было. Но жили. Держались за свою любовь обеими руками. Пальцы в кровь, а держались. Вот и пойми, где тут подвиг, а где счастье…

– Теть Надь, сегодня Серега в ночную смену работает… Можно я у вас ночевать останусь? – резко сменила тему Ленка, просительно взглянув на Марусину мать.

– Да оставайся, чего уж… – махнула рукой Надежда, выходя из комнаты. – Только девку мою с ума не своди. Она и так вон истряслась вся: ехать – не ехать. А может, ее там судьба ждет, в городе-то? Может, тоже счастье свое найдет да за него уцепится? Не ждать же ей в перестарках Кольку Дворкина столько лет в самом деле.

– …А теперь – горько!

Красивый мужчина-тамада, похожий скорее на эстрадного артиста, осушил одним махом бокал с шампанским и поднял его над головой и уставился весело-выжидательно на гостей, требуя поддержки.

– Горько! Горько! – вразнобой закричала красивая, нарядная публика за столом, и Маруся с Никитой встали со своих мест и в который уже раз начали целоваться прилюдно.

– Раз, два, три, четыре, пять… – весело закричали гости, хлопая в ладоши.

Засмущавшись, Маруся уперлась руками в Никитины плечи, вывернулась из его объятий, быстро опустилась на стул. Какое, оказывается, наказание – вся эта шумная свадьба! Столько незнакомых лиц кругом, огромный банкетный зал ресторана, официанты в белых крахмальных рубашках – все это кружилось и мелькало калейдоскопом перед глазами, и голова тоже кружилась, и корсет нещадно давил на ребра, и лицо у нее, должно быть, совсем пунцовое от всего этого шумного чужого праздника. Хотя почему этого – чужого? Чего это она… Ведь это же ее свадьба! Она столько раз представляла себе ее в мыслях, свою свадьбу, во всех подробностях, и даже ощущения свои при этом представляла. Правда, там, в мыслях-мечтаниях, они были совсем другими, эти ощущения. Они были там теплыми, дрожащими и немного стыдливыми. И губы, ее целующие, были другими. И руки, ее обнимающие, тоже. Кольки Дворкина там были и руки, и губы…

Нет, Никита ей очень понравился, конечно. Еще бы не понравился! Он вообще был необыкновенный. Она таких парней в своем Кокуе сроду не видела! Не было там таких парней, как Никита. Умный, вежливый, чуточку грустно-насмешливый, красивый до умопомрачения. И еще – очень загадочный. Так она эту загадку до свадьбы и не разгадала, чем же она, простушка деревенская, такого парня завлекла. А может, никакой загадки тут и нет? Может, просто понравилась, да и все? А что, бывает же… Ей и самой этого хотелось, чтоб ему нравиться. Так хотелось, что голова болела от напряжения. А вдруг он посмотрит повнимательнее и поймет, что никакая она не красивая, да и не умная вовсе… Нет, совсем не просто было ей рядом с Никитой. Вот с Колькой было просто, а с Никитой – нет. Хотя чего это она снова о Кольке…

– Марусь, ты поешь чего-нибудь! – наклонившись к ее уху, тихо-заботливо прошептал Никита. – И перестань так напрягаться, все же хорошо. Вот, смотри, я тебе салат положил. Поешь! Попробуй, он очень вкусный, с королевскими креветками!

– Ага… – благодарно улыбнулась ему Маруся. – Сейчас попробую.

Вот Кольке бы она запросто сказала – не хочу я салат! Отстань! Я, мол, вообще салаты не ем, потому что не понимаю мешанины этой! Чего хорошего-то – продукты только переводить! Гораздо же вкуснее съесть все по отдельности. Чем проще, тем лучше. Ей казалось, что и сама жизнь так устроена должна быть – от простоты. Тогда в ней все понятно и прозрачно будет. И все видно. Если креветка, так она и есть креветка – деликатесный продукт. А помидор – он и есть помидор. Овощ, значит. А сыр, он тоже сыр…