Рожденный на селедке

- Знаешь, ты только не смейся, - сказал я как-то Джессике, когда мы лежали в лесу на тайной полянке возле небольшого и холодного ручейка, дарящего прохладу. – Я все еще мечтаю стать рыцарем, как мой отец.

- Ты же его никогда не видел. Вдруг он был плохим рыцарем, как говорила твоя бабушка? – Джессика и не думала смеяться. Она всегда серьезно подходила к моим сокровенным мыслям, за что я был ей очень благодарен.

- Плохим?

- Ну да, - кивнула она, шлепая меня по животу. – Пускал ветры из клятой жопы, дев имал на селедке, пах тухлым сыром и потом, а еще был жабоёбом.

- Глупая ты, - рассмеялся я. – Рыцари хорошие. Они клятву дают пяти добродетелям. Благородство, вежливость, целомудрие, отвага и благочестие. И эту клятву блюдут. Большинство, конечно же.

- А целомудрие это что?

- Отказ от трахомудий. Мне бабушка сказала.

- Тогда у тебя не получится. Ты Джулиуса каждый день мнешь, а я тебя еще и совращаю.

- Не, ты чего, - нахмурился я. – Отказ от траха со всякими встречными. У рыцаря обычно дама есть, вот он ей и хранит верность, а она хранит ему.

- А как она хранит ему верность? Он же не знает, что она делает, когда он уезжает с великаном или драконом биться, - спросила Джессика, а я вновь восхитился её острому уму, способному даже в сказке увидеть реальные расхождения с логикой. – Да и она не знает, что он делает.

- Бабушка говорила, что рыцарь деве своей трусы из железа изготавливает и на замок их запирает, а ключ только у него.

- А если деве помочиться приспичит? – спросила Джессика.

- Там дырочка есть вроде бы.

- А если в эту дырочку…

- Не получится. Там шипы отравленные. Сунуть можно, но с трудом, а высунуть же никак.

- Ого. Получается, что я твоя дама, да?

- Ага. Только ты моего Джулиуса видела, - Джессика порозовела и улыбнулась. Я знал эту улыбку. Она растапливала лед в моей душе и заставляла улыбаться в ответ.

- А ты мой рыцарь, Матье. Только не думай, что я буду трусы железные носить, - я улыбнулся ей и притянул к себе. Через месяц я увижу Джессику последний раз.

- Почему ты так серьезен? – спросила Софи, когда мы расположились на уютной мягкой полянке. С непривычки болели ноги и спина. Лишь Михаэлю было все равно. Он бы без проблем протопал еще столько же и даже не сбил бы дыхание. Я вздохнул и покачал головой, рассматривая новое письмо от Беатрис, которое так и не прочитал. – Это послание от твоей любимой?

- Ага, - кивнул я, вновь вспомнив Джессику. – Беатрис – это моя дама. Ну, она еще только будет моей дамой, когда я стану полноправным рыцарем. Сами же знаете этот дремучий политес, миледи.

- Почему тогда печать на нем не сломана?

- Это уже шестое письмо, миледи. А я еще на первое не отвечал.

- Простите мою вольность, но почему?

- Потому что Беатрис истинная дама. Она красива и капризна. Стоит мне пропустить хоть одно письмо, как вороны начинают летать со скоростью стрел при осаде. Каждое письмо смято, влажно и надушено её духами, а слова остры, как меч убийцы, - хмыкнул я, вспоминая первый раз, когда я легкомысленно не стал отвечать на послание Беатрис. – Во втором письме она мне так взъеб… оросила мозги гнусностями, что я поневоле впал в каталепсию на два дня и отказывался есть, пока старый в меня похлебку насильно не залил через задницу.

- Но вы её любите, так ведь, - улыбнулась девушка, а мне захотелось отшлепать её по попке за слишком откровенные вопросы.

- Как сказать, миледи. Циклопиков люблю, как пахнет она без духов, голос её хриплый, когда она… кхм… силы теряет в постели. Увольте, миледи. Негоже вашим ушкам это слышать, а мой язык не привык к ядреному и клятому рыцарскому пафосу.

- Циклопиков? – удивилась Софи. Я мрачно кивнул.

- Циклопиков, миледи. Пухлых, розовощеких, сладких полифемов, вываливающихся из лифа, когда я в нетерпенье пытаюсь расшнуровать клятый корсет. Так и смотрят своими глазюками, заставляя нутро гореть от желанья, - сдался я и, выпалив речь скороговоркой, замолк. Софи какое-то время просидела молча, а потом, поднявшись, отошла в сторонку, сломленная моим напором.

- Циклопики, - прошептала она, поджав губы и смотря на свои, еле видимые бугорки под платьем. – Циклопики.

- Verpiss dich (Охуенно – нем.)! – прокаркал Михаэль, высрав эти слова из своего рта. Я вздохнул и поднялся на ноги.

- Идем. И так много потеряли за болтовней праздной. Куда нам, Михаэль?

- Туда, - коротко ответил германец и, поковырявшись в носу, выудил на свет замечательную козявку, которую моментально отправил в рот. – Колдовство там.

- С чего такая уверенность?

- Ведьмова тропа, - хмыкнул он, указав слюнявым пальцем на обочину тропинки, по краям которой росли ядовитые мухоморы. – Верно дело, малый.

- Ну раз верное, то вперед, - сказал я и, двинулся следом за Михаэлем. Софи, необычайно кроткая и тихая, неслышно пошла за мной, все еще рассуждая себе под нос о циклопиках Беатрис. А я думал о Джессике, да о сиятельном графе, который ждал своей судьбы в застенках королевской темницы.

Джессика частенько приходила ко мне хмурой, если в праздники в нашей деревне устраивали ярмарку и шутовские забавы. Она огрызалась на любую мою, даже невинную шутку. Могла порой и палкой приложить и колкость о Джулиусе сгоряча бросить, но однажды я её все-таки разговорил.

- Девушки смеются, что у меня нет грудей, - сказала она, надув губу и внимательно смотря за моей реакцией. Я сдержал желание рассмеяться и тихо вздохнул, раздумывая над ответом. Видимо, ей это понравилось, и она нехотя добавила. – Вдруг и ты будешь смеяться, а потом найдешь себе бабу с огромными, как гора, грудями.

- И что мне с ними делать? – съязвил я, играя прядью волос Джессики. – Если она на меня залезет, то задушит. Тут и гадать не надо.

- Задушит?

- Ага. Поднимет их резко вверх, а потом отпустит. Они же тяжелые. Тяжелее кулака будут. А пока я буду слюни пускать и хрипеть, она меня задушит. Да и маленькие мне нравятся больше.

- Врешь, - робко улыбнулась она, пихнув меня в спину, но я покачал головой.

- А вот и нет. Маленькие - красивые, аккуратненькие, а огромные, как груши. Мягкие и качаются. Так и кажется, что из них сок польется.

- Над моими смеются, - сказала Джессика, прижав ладони к своим припухлостям.

- Завидуют.

- Завидуют? – удивилась она.

- Вестимо, - сказал я. – Завидуют, что тебе их держать не надо, когда ты милуешься со мной. И в старости они у тебя такими же и будут, а их у колен будут болтаться. Как у бабушки. И сосцы у них будут грязно-коричневыми, как у ведьм. Вот и обижают тебя, красавица. Зависть бабская хуже мужской. Мужик если завидует, то влупит в лоб и легчает ему. А баба что? Так и будет ядом сочиться, пока не помрет или мужа не задушит грудями своими, вокруг шеи обмотав их.

- Спасибо, Матье, - порозовела Джессика, а я лишь вздохнул и, обняв её, чмокнул в макушку.

- Рыцарь никогда свою даму в обиду не даст. Завтра я у бабушки селедку стащу, чуть на солнце полежит, а потом будем ей в дев тех кидаться. Там и узнают, как обижать тебя, свиноблядские блудницы.

Часть шестая.

Ведьмова тропа, как назвал её Михаэль, уверенно вела нас вперед, причудливо петляя меж зыбучих топей, выглядящих, как милые и симпатичные полянки с цветочками и ягодами, древних прудов, которые помнили еще язычников, шлявшихся по этим лесам, и глубоким оврагам, на дне которых белели кости, слабо похожие на кости животных. Но господин кастелян не соврал, когда отрядил с нами Михаэля, першего вперед словно дикий слон, о котором мне рассказывала бабушка, описывая это чудовище, у которого Джулиус длиннее нашей речушки, а второй Джулиус болтается меж острейших клыков, загнутых, как кривые сабли мавров. Джулиуса Михаэля я тоже видел и был склонен согласиться со своим сравнением со слоном полностью. Удивляло только одно, как еще Джулиус германца не восстал против хозяина и не задушил его ночью. Но сейчас стоило сконцетрироваться не на Джулиусах, а на троллях, к которым нас вел Михаэль, словно величественный архангел, находящий дорогу сквозь ядовитые травы и диких зверей. И пусть его губы выплевывали и коверкали слова, как анальная дыра во время запора, я был благодарен ему за помощь.