Осень и Ветер

Ян сказал, ее зовут Ева и я не представляю эту девушку с каким-то другим именем.

У нее огромные, темно-зеленые глаза, аккуратный нос и подбородок, узкие скулы. И когда она улыбается, на щеках появляются ямочки-складки. На такую улыбку хочется ответить улыбкой. И еще губы: ни пухлые и ни тонкие, но верхняя словно немного наползает на нижнюю.

Я бы сказал, что впервые в жизни Ян выбрал девушку, которая выглядит не как кукла Барби. А я знаю этого засранца больше десяти лет и успел насмотреться на его «однодневок». Интересно, с чего вдруг он на нее запал? Ясно же, что она не настроена принимать его ухаживания?

Когда Ева спотыкается и падает в мои руки, я чувствую себя человеком, который ничего не просил, но ему, как говорится, «было даровано свыше». Она миниатюрная и теплая. А еще мне нравится, что несмотря на время и место, она не размалеванная косметикой полуголая девица, а женщина с аккуратным почти незаметным макияжем, одетая так, что ее тело выглядит соблазнительным даже если единственные обнаженный части тела — ладони и шея. Идеально, чтобы пофантазировать о том, что может быть под этим плюшевым свитером и темно-синими джинсами.

А потом Ева отстраняется, я бы даже сказал — торопливо уходит. И когда я машинально сжимаю ладони в попытке еще хоть ненадолго сохранить ее тепло, знакомый женский голос кричит мне на ухо:

— Привет, Наиль!

Скольжу взглядом снизу-вверх по длинным ногам, короткому узкому платью и квадратному декольте, смотрю на шею, «окольцованною» золотым обручем и, наконец, останавливаюсь на лице.

— Лейла.

Проклятье. Черт!

Мы не виделись… сколько? Два года, большую часть которых я выкорчевывал эту женщину из своей жизни, словно заразу. Но вот она стоит передо мной, и я чувствую себя раковым больным, у которого после длительной ремиссии одним махом нашли сотни метастазов. Она до сих пор во мне — достаточно одного взгляда, чтобы понять это.

Прежде, чем успеваю опомниться, Лейла берет меня за руку и тянет куда-то через всю площадку. Нас толкают, но она вцепилась так крепко, словно от этого зависит наше выживание в этом человеческом море.

Мы протискиваемся в какой-то коридор, а оттуда — в закрытую зону. Лейла смотрит на меня — и вдруг хватает за лацканы пиджака, тянет на себя, чтобы буквально ужалить поцелуем. Пятится, ныряет за бархатную ширму, и мы окунаемся в безумие кислотных огней и тягучей музыки больше похожей на плач китов.

Я всегда с ума сходил от ее поцелуев, от того, сколько в них греха и похоти. Вот и сейчас Лейла целует так, словно и не было нашего бурного разрыва, словно я не ушел, громко хлопнув дверью, не бросил ее на обочине своего прошлого, как картонную коробку с воспоминаниями. Лейла, бесстыжая Лейла, чье тело так идеально совпадает с моим.

— Скучала по тебе так сильно, — стонет мое личное Проклятие и шарит у меня под пиджаком, царапая рубашку. — Так сильно.

И я скучал, но я лучше сдохну, чем признаюсь.

Отрываю ее, словно медузу, и отодвигаю, хоть Лейла выглядит такой соблазнительной, что я готов нарушить все обещания самому себе и забить хер на эти два года одиночества. Она все-так же красит губы ярко-алой помадой, все так же носит волосы заплетенными в какую-то феерическую прическу, и от нее все так же пахнет древесными духами.

Такой она была и в тот день. Она — и, блядь, тот хрен, который стирал со своих губ алое клеймо ее поцелуя.

— Какое горячее приветствие. По какому поводу, Лейла?

После грохота музыки нужно время, чтобы заново привыкнуть к звуку своего голоса. И я, совсем как ее любовник в тот день, провожу по губам тыльной стороной ладони. С горечью смотрю на алые следы.

— Я правда соскучилась, — повторяет она и начинает нервно теребить массивный камень на нашейном обруче.

Дорогое украшение, но я дарил ей лучше. Так и подмывает отпустить едкий комментарий по поводу игры на понижение, но тогда я могу ненароком обнажить и свою боль. Можно не сомневаться, Лейла с удовольствием разбередить ее своими идеальными хищными ногтями.

— Так соскучилась, что готова раздвинуть ноги в первую же встречу?

— Наиль, не груби.

— Да пошла ты, Лейла. Вместе со своими «соскучилась».

В ее карих глазах появляется боль, и как будто даже настоящая. Но я слишком хорошо помню, какой притворщицей она была и не дам поймать себя на ту же удочку. Пусть строит печальные глазки своему мудаку. Старому или новому — мне все равно.

Она медленно обводит пальцами контур губ, кое-как избавляясь от следов размазанной помады. Потом хватает со стола сумочку, достает оттуда упаковку с влажными салфетками и нетерпеливо тычет одну мне. Почему бы нет? Беру, нарочно тщательно вытирая след на коже, а Лейла тем временем вытирает свои пальцы.

— Мне нужно в комнату для девочек, — говорит с раздражением. — Никуда не уходи — нам нужно поговорить.

— Я так не думаю.

— Наиль, нам действительно есть что обсудить.

— Ну ок, у меня есть пара минут.

Когда Лейла исчезает за ширмой, я чуть не взрываюсь от того, что одна часть меня хочет нагнуть эту лживую суку над столом и хорошенько ее отодрать, а другая предлагает просто свалить и сделать вид, что сегодняшней встречи не было вовсе. И эти противоречия раздирают злее, чем стая бешеных собак.

Нужно спустить пар. Нужно зацепиться хоть за что-то, чтобы не натворить дел, о которых я буду горько сожалеть.

И я пишу Осени. Отправляю сообщение, перечитываю строки и хочу хорошенько врезать себе по башке: что за псевдофилософскую хрень я ей написал?

«Запасаюсь моющим средством, потому что мое прошлое, Ветер, приперлось еще и в грязной обуви», — отвечает Осень, сбивая еще один глянец на безликом образе в моем воображении. Эта женщина определенно не лужа под радужной бензиновой пленкой. Тут, блин, целый бездонный колодец.

Пользуясь одиночеством и передышкой, осматриваюсь: похоже, Лейла здесь снимает отдельную кабинку или вроде того. Здесь не то, чтобы просторно, но достаточно места, чтобы разместилась компания до шести человек. Стол, окруженным диваном с трех сторон, сбоку лежак, и повсюду разбросаны кресла-мешки. Такое чувство, что хозяйка предусмотрела все, чтобы гостям было удобно и комфортно в любой ситуации, даже если они напьются вдрызг. И все же, меня немного раздражают яркие переливы цветомузыки. Верчу головой в поисках хотя бы чего-то, что поможет отключить этот идиотский шар под потолком и нахожу несколько выключателей на стене. Не угадываю, щелкаю ими по очереди и на третьем адская машина перестает вертеться и мучить мои глаза.

Лейла возвращается через пять минут, и я почему-то сразу фокусируюсь на ее свеженакрашенных губах. А вслед за ней в комнату проникает официантка и ловко выставляет на стол бокалы с вином, вазу с фруктами и несколько вазочек со льдом. Улыбается, спрашивает Лейлу, нужно ли что-то еще и получив отрицательный ответ, тут же исчезает.

— Не припоминаю, чтобы соглашался с тобой пить, — говорю достаточно резко, когда Лейла жестом предлагает составить ей компанию за столом.

Она кривиться, явно не принимая мои слова всерьез, и присаживается на краешек дивана. Закладывает ногу на ногу, нарочно выбирая такую позу, чтобы ее полуобнаженное бедро было выставлено напоказ. Она всегда умела и знала, как себя преподнести. И после нашего расстояния мне все больше казалось, что именно это она со мной и делала: манипулировала, дергала за ниточки своими безупречными длинными ногами, как бы абсурдно это не звучало.

— Я слышала, ты все так же работаешь в больнице, — говорит она, медленно кружа пальцем по краю бокала.

— Все еще не понимаю, для чего остался, — игнорирую ее любопытство. Ерунда это все, мы ведь оба знаем, кто ее отец и что он моет сделать. Узнать, чем живет один детский хирург — так уж точно запросто.

— Какой же ты все-таки хам, — кривит она свои идеальные губы и мне хочется схватить салфетку и растереть чертову помаду ей до самого подбородка.

— Лейла, что за цирк? Перед кем ты ломаешь комедию? Передо мной уже не нужно, поезд давно ушел.