Страница 14 из 25
Хорошая память и несколько лет изучения французского языка не дали никакого результата. То ли от страха оказаться в постели барина, то ли по какой другой причине, опровергавшей мысль, что все люди равны не только перед Богом, Аграфена так и не заговорила по-французски. Барин же вскоре избавил ее от мучений, благополучно уйдя в тот мир, где, по догадкам некоторых мудрых людей, часто размышлявших на эту тему, все действительно равны, да и изъясняться по-французски совершенно не нужно.
Вот тогда-то молодая вдова и осталась в большом чужом городе, одна, не зная где преклонить голову. Но мир не без добрых людей и через какое-то время она оказалась в кухарках у купца, человека строгих правил и нравов, а уж от него попала в дом сенатора Бакунина под строгий надзор Якова.
Правда, в то время с ней случилось еще одно происшествие, о котором не знала ни одна живая душа. Да и самой ей не верилось в произошедшее и она часто, отходя ко сну в своей вдовьей, одинокой, но не сказать чтобы холодной постели, размышляла, действительно ли это все приключилось с нею, или только пригрезилось в греховных помыслах.
В бытность ее кухаркой у купца, однажды, когда весь дом уснул и Аграфена тоже забылась сном после нелегкого дня, она вдруг проснулась, почувствовав на себе тяжесть мужского тела. В сиренево-синем лунном свете, лившемся из обледенелого окна, Аграфена увидела над собой лицо приказчика, приехавшего рано утром из Москвы к хозяину по срочному делу. Страх, что проснется спавшая в другом углу ее каморки девчонка-прислуга, а еще больше страх от мысли, что на шум может прийти сам хозяин – он работал по ночам и укладывался спать только под самое утро – охватил ее, и приказчик успел раздвинуть ей ноги. Ужас, что сейчас повторится то, что делал с ней по ночам муж, пронзил Аграфену и, поняв свое безвыходное положение, она закусила губу, чтобы вытерпеть боль и известное ей истязание.
Но боли не последовало, мало того, через некоторое время волна какой-то тающей сладости подхватила ее и она отпустила прижатую зубами губу и словно издали услышала свой сладостный легкий стон, не удерживаемый уже никаким страхом. Когда все закончилось, приказчик полежал рядом с нею, лаская ее набухшие груди и отвердевшие сосцы, а потом опять взял ее под себя, трепещущую и тающую, ничего не помнящую и уже неведающую ни страха, ни стыда – она сама раздвинула ноги, согнула их в коленях и опять закусила губу, но на этот раз не от ужаса, а чтобы все-таки хоть немного приглушить сладостный стон.
Под утро приказчик ушёл и она уснула, первый раз в жизни удовлетворенная в желаниях женской плоти и первый раз счастливая неведомым ей раньше счастьем, ставшим доступным ей – уже не девочке-подростку с девичьим, рано развившимся истерзанным телом, а созревшей, расцветающей молодой женщине, отдающейся во власть своего женского, всепобеждающего и всепоглощающего естества.
Приказчик уехал назад в Москву в то же утро, даже не попрощавшись с нею. И изо дня в день, из месяца в месяц она как будто забывала ту ночь, и все, что произошло тогда, начинало казаться ей сном, но полностью не исчезало, то и дело пробуждаясь. И поэтому, когда Яков заговаривал с ней о замужестве, она давала молчаливое согласие на такой поворот в своей жизни, но, помня свою недавнюю юность, оговаривала единственное условие – чтобы человек был «без озорства».
3. Коварный посетитель
Timeo Danaos et dona ferentes.
Боюсь данайцев, даже дары приносящих.
Однако вернемся к тому, что случилось на рынке. Кувшин с молоком, который несла Аграфена, выпал из ее рук и разбился вдребезги. Молоко обильной лужицей растеклось по земле, на радость обитавшим в молочном ряду котам. Но не успела Аграфена ни вскрикнуть, ни всплеснуть руками, как виновник тут же осыпал ее витиеватыми извинениями.
Столкнувшийся с Аграфеной приказчик тут же забыл о своих срочных делах. Немедленно был куплен и новый кувшин, и молоко, а саму Аграфену приказчик проводил до самого дома, настойчиво добиваясь «знать как можно» опять увидеть поразившую «все чувства» Аграфену. И добившись ответа, гласившего, что она не в своей «воле», а в ведении Якова, который «строг», ловкий приказчик уже на следующий день пил на кухне чай с Яковом и поглядывал на Аграфену, стыдливо опускавшую глаза под его нескромными взорами.
Оказалось, что приказчик совсем не одобряет «таких, которые себя совсем не соблюдают» и в отношении женского пола «намерений самых серьезных, потому как ему пора обзаводиться» и предпочитает не ветренных молодок, а женщин степенных и «при хорошем месте».
– Уж коли о семейственности дело, тут женщина себя должна знать, – говорил приказчик Якову, и старик не мог не поддержать молодого человека, не по своим летам рассуждавшего на удивление, по нынешним временам, здраво и «со смыслом».
Приказчик служил у француза-пирожника и не просто служил за приличное жалованье, но и вкладывал в дело «маленький, но свой капитал». А доходы от вложения имел «несравненные, потому как пирожные для бар с пятак размером семь рублей штука, по рецепту из Парижа, это не пуд сена за три копейки и не четверть ржи по два рубля».
Эти необыкновенные пирожные «с пятак размером, семь рублей штука» приказчик принес на следующее чаепитие. Чаевничали поздним вечером, когда барин уже отошел ко сну и можно спокойно вести разговор – и о достоинствах Аграфены, и – что не выходило из головы у Якова – о доходах с капитала, «ежели вкладывать» его не в четверть ржи, а в заморские пирожные для бар, не знающих деньгам счета.
Но проглотив пирожное и даже не успев подивиться, что в нем нет никакого привлекательного вкуса, Яков вдруг почувствовал, что веки его отяжелели, руки не слушаются и он опускается в какую-то глубокую темную яму. Аграфена тоже уснула сидя на стуле таким глубоким сном, что назавтра не смогла, как и Яков, вспомнить на допросе у пристава, а потом у обер-полицмейстера ни удивительных пирожных, ни даже самого чаепития.
Что касается приказчика, то на него пирожное не оказало никакого действия. Убедившись, что гостеприимные хозяева погрузились в беспробудный сон, гость вдруг как-то изменился в лице и сразу же перестал быть похожим на приказчика. Он взял за шиворот Якова, легко, словно куль тряпья, поднял его и отнес в комнатенку без двери при входе, положил на топчан, который занимал почти всю эту конуру, и в темноте обшарил старика.
На шее у него на шнурке висел ключ. Прикидывавшийся приказчиком гость прошел на кухню, взял огарок свечи в маленьком подсвечнике, зажег от стоявшей на столе большой свечи, достал из кармана небольшой нож, раскрыл и, вернувшись к Якову, срезал со шнурка ключ. Потом вернулся на кухню и заглянул в каморку рядом с ней – здесь жила Аграфена. Каморка оказалась чуть просторнее, чем у Якова, с дверью и с небольшим, занавешенным окном.
Оставив на маленьком столике огарок свечи, приказчик, превратившийся в таинственного злоумышленника, принес сюда бесчувственно спящую Аграфену и положил ее на аккуратно убранную кровать. Забрав огарок свечи и собравшись уходить, он вдруг задержался, опять поставил подсвечник на столик и поднял подолы юбок спящей красавицы.
То, что открылось его взору, было достойно кисти любвеобильного венецианца Джорджоне, возвратившего одичавшему миру божественные формы Венеры, а еще более – резца безвестных греческих мастеров, умевших оживлять мрамор, превращая холодный белоснежный камень в дышащую томлением страсти плоть: линия сомкнутых крепких стройных ног Аграфены и линии ложбинки внизу живота сходились в вечный треугольник, заставлявший забыть вычислительные измышления всех геометров во главе с Евклидом, а темные волосы этого треугольника, из которых невозможно выпутаться мужскому взгляду, притягивали не только взгляд – злоумышленник коснулся этого упругого треугольника рукой – Аграфена вздрогнула во сне и слегка раздвинула ноги.