Странная погода

До того как уйти, я сел за кухонный стол написать записку отцу. Хотелось выразить в ней все то, о чем я уже не смог бы рассказать ему, если бы появился Финикиец. Хотелось, чтоб он узнал, как сильно я его люблю и что вполне славно провел время на Земле до тех пор, пока меня не забили, как молодого бычка.

В то же время не хотелось писать все это, самому обливаясь слезами. А еще не хотелось царапать как курица лапой что-нибудь безнадежно стеснительное, если кончится это для меня тем, что я проведу ночь на кухне миссис Бьюкс, разгадывая кроссворды, и ничего не произойдет. В конце концов написал:

«СО МНОЙ ВСЕ О’КЕЙ. М-Р БЬЮКС ПОПРОСИЛ МЕНЯ ПОБЫТЬ С ШЕЛЛИ. У НИХ ПОЖАР В ЕГО СПОРТЗАЛЕ. УФ, УЖ НЕ ВЫПАЛ ЛИ ЕМУ ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ? ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. «ПАНАМСКАЯ ПРИЧУДА» БЫЛА ПРОСТО ПРЕЛЕСТЬ».

Глава 8

Когда я открыл дверь, ветер сильно пихнул меня, его порыв скакнул мимо и пьяно вкатился в дом. Мне пришлось отступить назад, сутуля плечи под ветром.

Но, зайдя за угол и направившись к дому Бьюксов, я оказался спиной к ветру. Порывы догоняли меня, превращали мою легонькую ветровку в парус, заставляя не столько шагать, сколько бежать трусцой. Угловой дом был выставлен на продажу, и, когда я проходил мимо, металлический знак риелтора, болтавшийся туда-сюда, сорвался, пролетел футов двадцать, прежде чем со звуком, напоминавшим хаканье рубщика мяса, впиться в мягкую грязь в чьем-то в палисаде. У меня было ощущение, будто я не столько иду к дому Шелли, сколько меня туда задувает.

Толстая теплая капля воды упала мне на лицо, прямо как чей-то полноценный плевок. Ветер усилился, и струйка дождя (с дюжину капель, не больше) ударила передо мною в асфальт, вызвав запах, который является одним из тончайших ароматов на свете, – петрикор – благоухание горячего асфальта под летним дождем.

За моей спиной нарастал какой-то звук, раскатистое бренчание, отдававшееся мне в зубы. Это был звук стремительного ливня, обрушившегося на кроны деревьев, рубероидные крыши и машины на стоянках – безумный непрерывный рев.

Я прибавил шаг, но того, что надвигалось, было не обогнать: еще три шага, и ливень настиг меня. Ливануло до того сильно, что дождь, ударяясь о дорогу, отскакивал обратно, образуя дрожащую, доходившую до колен, волну брызг. Вода хлынула в водостоки коричневым пенящимся потоком. Поразительно, как быстро все произошло. Казалось, не успел я и десяти шагов пробежать, как пришлось шлепать по лодыжку в воде. Водный поток быстро пронес мимо пластмассового розового фламинго.

Вспыхнула молния, и мир превратился в рентгеновский снимок самого себя.

Я забыл про свой план. А у меня был план-то? В такую грозу нельзя думать.

Убегая от проливной воды, я срезал путь через дворик соседнего с Шелли дома. Только вот газон расползался. Он расходился под моими каблуками, длинные стелющиеся побеги травы, вздымаясь, открывали скрытую под ними заболоченную почву. Я упал на одно колено, удержался, упершись в землю руками, и поднялся запачканным и мокрым.

Поковылял дальше по подъездной дорожке Бьюксов, успевшей уже стать широким и мелким каналом, обошел дом, направляясь к черному ходу. Проскочил через обитую сеткой дверь, словно за мной дикие собаки гнались. Дверь хлопнула за моей спиной, громко, лишь чуть тише, чем треск грома, и только тогда я вспомнил, что намеревался оставаться незамеченным.

Вода стекала с меня, с моего ружья-веселухи. Одежда промокла насквозь.

Кухня была тиха и сумеречна. В прошлом я много раз сиживал в ней, жуя финиковое печенье Шелли Бьюкс и потягивая чаёк, и всегда это было место, где приятно пахло и царил обнадеживающий порядок. Сейчас же в раковине лежали грязные тарелки. Мусорное ведро было забито доверху, над кучей бумажных полотенец и пластиковых бутылок летали жирные синие мухи.

Я вслушивался, но ничего нельзя было расслышать, кроме барабанящего по крыше дождя. Звук был такой, будто поезд проходил.

Сетчатая дверь открылась у меня за спиной, опять хлопнула, и я подавился криком. Крутанулся, готовый на коленки пасть и начать умолять, но умолять было некого. Всего лишь ветер. Я плотно прикрыл дверь… и почти сразу ветер одолел старую щеколду и опять распахнул дверь, а потом, громыхнув, захлопнул ее. Я больше не закрывал ее на щеколду.

Все внутри меня бунтовало при мысли пройти дальше в дом. Сильно было чувство, что Финикиец уже там, что он услышал, как я пришел, и терпеливо дожидается меня где-нибудь в темноте, там, в конце коридора, за углом. Я уже рот раскрыл, чтобы огласить дом приветствием, потом передумал.

В конце концов двигаться меня заставила не смелость, а воспитанность. У меня под ногами лужа натекла. Я подхватил посудное полотенце и вытер ее. Это дало мне повод не заходить никуда дальше в дом. Мне было комфортно вблизи сетчатой двери, из которой я мог выскочить наружу в два шага.

Наконец пол высох. Я все еще был мокрым, нужно было найти, чем вытереться. На цыпочках я подошел к дверному проему и глянул по сторонам. Меня ожидал полутемный и пустой коридор.

Крадучись, я пошел по коридору. Дулом своего ружья-веселухи тыкал в каждую дверь, к которой подходил, и в каждой комнате был Финикиец. Был он в крохотном домашнем кабинете, застыв недвижимо в углу. Я заметил его краешком глаза, и пульс заколотился у меня, как у чахоточного, а глянув еще раз, я увидел, что это всего лишь вешалка для пальто. Был он и в гостевой спальне. О, на первый взгляд комната казалась пустой. Вполне походила на номер в мотеле: аккуратно заправленное королевское ложе, полосатые обои и скромный телевизор. Дверь в гардеробную была слегка приоткрыта, и, чем больше я пялился туда, тем больше казалось, что она чуть качнулась, словно бы ее только что закрывали. Я чувствовал, что он там, дыхание затаил. Понадобилась вся имевшаяся у меня сила воли, чтобы пройти три шага до гардеробной. Когда я распахнул дверь, то готов был умереть. Шкаф содержал подборку чудны́х костюмов: розовый парашютный комбинезон с меховым воротником, белые шелковые одеяния, типа тех, в какие любил одеваться Элвис Пресли в 70-е, но там не было никакого психопата.

Наконец, осталась одна только дверь – в хозяйскую спальню. Я мягко повернул ручку и осторожно толкнул ее вперед. И именно в этот самый момент сетчатой двери на кухне понадобилось еще раз хлопнуть, изобразив пистолетный выстрел.

Я оглянулся и выждал. До меня дошло, что тут, в конце коридора, я оказался в ловушке. Единственным способом выбраться из дома (не выпрыгивая в окно) оставалось возвращение обратно по своим же следам. Я колебался, готовый к тому, что Финикиец выйдет в коридор, расположившись между мною и путем к побегу. Секунды сменяли друг друга.

Никто не вышел. Ничто не шевельнулось. Дождь заунывно орал на крыше.

Я сунул голову в спальню. Шелли спала на своей стороне под толстым теплым одеялом, из-под которого виднелся один только одуванчик ее седых волос. Она слегка похрапывала, едва слышно под непрерывно грохочущим ливнем.

Дюйм за дюймом я пробирался в спальню стыдливыми шажками, ощущая волнение и слабость… но заметно меньше волнения и слабости, чем тогда, когда только зашел в дом. Ружьем-веселухой я раздвинул шторы. За ними никого не было. И в гардеробной тоже никого.

Нервы у меня были по-прежнему натянуты, но дом меня больше не пугал. В любом случае я не понимал, зачем парнише вроде Финикийца было бы прятаться в гардеробной. Какой хищник прячется от тринадцатилетнего толстяка с большим пластиковым ружьем, которое так же грозно с виду, как и рупор-мегафон?

Сигнал от «Радио Взрослости» к тому времени уже обрел устойчивость и пробивался через обычные помехи отрочества. Ведущий новостей зачитывал вечерние вести сухим, чудаковатым голосом. Он напомнил мне мудрость Карла Сагана: чрезвычайные утверждения требуют чрезвычайных свидетельств. Он указал, что когда-то в прошлом я верил, что Убийца Зодиак может залезть ко мне домой и убить меня просто потому, что я как-то прочитал книжку о нем. Он напомнил своим слушателям, что Майкл Фиглеоне, когда ему было двенадцать лет, сберег все карманные деньги за шесть месяцев, чтобы купить металлодетектор, поскольку считал, что велика возможность найти испанские дублоны, закопанные на заднем дворе. «Радио Взрослость» хотело, чтобы аудитория его слушателей узнала: нынешняя моя теория (что у Финикийца есть фотоаппарат, способный красть мысли) основана на крепком свидетельстве слабоумных бормотаний пожилой леди и случайном моментальном снимке «Полароида», обнаруженном под мусорным баком.