Золото и Сталь

Как-то после Купалы к ним Милодара, матушка Радогора, в гости заглянула. Избу взглядом обвела, улыбнулась. А как не радоваться? Невестка тут лишь месяц живёт, а как всё измениться успело. В избе чисто и прибрано, на окнах занавески вышитые появились, вместо простых белых. Половички разноцветные теперь лежали в каждой комнате, цветы полевые не только в углу впрок сушились, а ещё и дом украшали. Видно было, что и светёлка не пустует — не зря она ниток да тканей невестке на свадьбу подарила, как чувствовала, что мастерица будет.

Златояра уговор с Радогором помнила, вела себя как самая счастливая молодая жена. Пирожками свекровь угощала, отваром душистым поила, как только могла, показывала, что всё у них ладно.

— Не обижает тебя сынок мой? — спросила Милодара между делом.

— Нет, матушка. Всё хорошо. — Злата румянцем почему-то залилась, хоть это и правда была.

Он не обижал, не трогал, порой и не говорил с ней днями, будто и не было её здесь. Её это вроде и не беспокоило, ведь и говорить-то им не о чем было. А с другой стороны странно — жить с кем-то под одной крышей, но как будто врозь. Она всегда думала, что страшнее всего жить в неволе и жестокости, а оказалось, что в равнодушии и одиночестве — много хуже, хоть и на свободе. Злате иногда казалось, что она в тень превращается — еды приготовила, на стол подала, прибрала, а ничего кроме «спасибо» и не услышала. Радогора, похоже, всё это устраивало. Он и внимания не обратил, когда она весь дом по-своему убрала: горшки да ларцы переставила, печку узором украсила.

Его не волновало и когда Злата на весь день из дому уходила, то в поле травы собирала, то с соседками болтала, а то и с детишками деревенскими играла — поесть на печи оставила и ладно.

Златояру в Ладожье радушно приняли, ведь кузнеца каждый уважал, оттого и с женой его все приветливы были. И всё бы хорошо — никто не трогает, ничего не требует, не указывает — живи себе в удовольствие. С утра прибрала, хлеба испекла и делай что вздумается: пряди, вышивай, гуляй. Однако начала Злату тоска одолевать. Чувствовала она, будто потеряла что-то очень важное…

Однажды, ткани в ларце перебирая, Злата вдруг лук свой нашла. В руки взяла, посмотрела, как на игрушку диковинную.

«Что ж это я? Как я забыть-то могла? Неужто новое место сердце моё отняло, душу усмирило?»

Прижала оружие к груди, как дитя любимое, и почувствовала, будто огонь в груди разгорается — нельзя себя забывать. Иначе пустота изнутри сожрёт, и останется только скорлупка, хрупкая, ничего не значащая, а внутри лишь пепел.

Два дня Злата допоздна в светёлке задерживалась. Радогор того и не заметил, и хорошо — врать не хотелось, правду говорить о том, что задумано, тоже. Шить Злата с самого детства умела, а потому новую рубаху и штаны выкроить труда не составило. А через седмицу проснулась она засветло, оделась и, тише мыши, из избы вышла.

Предрассветный воздух ласкал кожу, вливал в неё былую силу, смелость. Оглянулась на спящую ещё деревню, поправила лук на плече, пересчитала стрелы в колчане на поясе и уверенно в сторону леса двинулась.

Радогор проснулся после утренней зорьки. В ногах у него кошка свернулась — странно. Когда хозяйка дома, Мурка всё вокруг неё крутится. Прислушался — тишина в доме, Златояра, видать, снова за травами в поле или вверх по реке отправилась. Она часто так делала — и пусть, обещал ведь свободу ей.

Уже по привычке нашёл тёплый завтрак на печи, перекусил и в кузницу отправился. За работой время незаметно пролетело. Так увлёкся кузнец, пока цепочку серебряную собирал, что не заметил, как солнце к закату клониться начало. Мурка вдруг на стол к нему запрыгнула и прямо на руки улеглась.

Радогор будто очнулся вдруг, не мог понять, сколько времени провёл вот так, ничего вокруг себя не замечая. Хотел было на кошку посетовать, за то, что отвлекла, как вдруг тревожно ему стало. По всей деревне собаки лаяли, заливались. Вышел на подворье и заметил, что все псы соседские в сторону леса смотрят, рвутся туда, будто беду чуют.

Кузнец тоже на деревья взглянул, может волк или лисица к деревне вышла? — Ничего. Что ж они так всполошились тогда? Он хотел уже к работе вернуться, когда услышал звериный рёв, да такой громкий, казалось, что совсем рядом. Оглянулся снова на лес и глазам не поверил — Златояра. Выбежала из-за деревьев и, что есть духу, к деревне ринулась. Не успел Радогор удивиться, как за её спиной снова рёв раздался:

«Велес…» — сердце кузнеца будто в ледяную воду ухнуло, когда за нею из леса матёрый медведь выбежал.

Ноги его сами туда понесли, только и успел Радогор топор из колоды на ходу выдернуть. Он видел, как медведь на задние лапы встал и заревел снова, зубастую пасть разевая. Из морды его уже две стрелы торчало — в глаза метила, да не попала, разозлила только. А Злата, вот же дура! Остановилась и тетиву натянула — промазала. Снова к колчану потянулась — пусто. В страхе, будто все силы растеряла, застыла, как вкопанная, и двинуться не смела. Медведь уже лапу над ней занёс — один удар и не выжить охотнице.

— Пригнись!

Злата, обернулась на голос — только и увидела, как лезвие топора в считанных ноготках от её лица пролетело и прямо в лоб медведю вонзилось. Она и как дышать забыла, ноги подкосились. Зверь взметнулся в последний раз и прямо на девушку замертво рухнул.

Радогор услышал, как хрустнуло что-то:

«Покалечил…» — сердце в груди его до боли сжалось, — «моя вина, не уберёг».

Бросился к туше медвежьей. Поспешил скинуть тяжесть с девицы хрупкой, про себя раз за разом, как молитву, повторяя: «пусть только жива будет, пусть только жива…»

Все силы напряг, чтобы с места медведя сдвинуть. С большим трудом перекатил тушу на бок, присел на корточки, а сердце в груди колотится, аж больно. Злата на земле клубком свернулась, в руках лук свой сжимает, пополам сломанный. Прям от сердца отлегло.

— Ты как? Цела? — спросил, всё ещё дыша тяжело.

— К-кажись да… — осторожно пошевелилась, взглянула на него — глазищи огромные, перепуганные, того и гляди расплачется.

— Ты чего одна в лес-то пошла?

— Я… это… зайцев настрелять хотела… лисицу, может…

Радогор чело устало потёр, спокойствие в кулак собирая.

— Хоть бы словом обмолвилась, я б, может, с тобою пошёл. Не знаю, как в Заречье, но у нас тут зайцы-то рослые, — кивнул на медведя, весом пудов двенадцать, не меньше, — здоровые мужики в одиночку в лес не ходят.

Злата ничего понять не могла — он беспокоится так или потешаться вздумал? Села на траве, оглянулась.

— И что с ним теперь делать?

— Это хорошее мясо, тебе ли не знать?

— Нам же столько не съесть…

— Ты его разделай сначала, потом подумаем куда девать.

— Я?

— А как же? Твоя добыча — тебе и свежевать.

Злата по привычке потянулась к голенищу сапога, но ничего там не нашла.

— Ты и без ножа на охоту пошла? Совсем спятила?

Взгляд потупила, забурчала обиженно:

— Мой нож отец отнял. А тот, что ты подарил, слишком мал и для охоты не годится.

«Да кто ж знал, что тебя в лес понесёт?»

Он усмехнулся тихо и на ноги встал. Вынул из ножен собственный нож и Злате протянул. Та оружие приняла и замерла, как зачарованная. Ножик хороший — в пол аршина длиной, обух со скосом, лезвие гладкое, как зеркало, рукоять кожей обтянута и резьбой украшена — «точно потешается!»

— Другого нет? — спросила, обратно протягивая.

— А этот тебе чем не годится?

— Уж больно красивый. Марать не хочется.

— Не бойся, не замараешь. Медвежья кровь от людской мало отличается.

Злата от таких слов вздрогнула даже:

«Это что ж, он этим ножом людей убивал?»

— До заката справишься — твой нож.

— До заката?

— На ночь его здесь оставлять нельзя, ещё до утренней зорьки полная деревня волков да куниц будет, на запах сбегутся, — спокойно развернулся и к деревне пошёл.

Злата и опешила от услышанного. Он же понимать должен, что такого большого медведя в одиночку трудно разделывать. Проучить решил за глупость? Как отец тогда?