Страница 30 из 139
- Воздушная тревога! - заорал часовой. - Все по баракам!
- Alles auf die Blocke! нем.)>
Повсюду повторяли эту команду, около кухни тревожно зазвенел рельс. Эрих выбежал из конторы и стал удерживать людей, разбегавшихся со стройки.
- Стойте! Оставайтесь в новых бараках! Не понимаете, что ли, идиоты, что там не опаснее, чем в старых! - Он хрипел от злости и дубасил пробегавших мимо него заключенных. - Оставайтесь на стройке, слышите!
Ему удалось остановить людей, они стали отступать, задерживая тех, кто был сзади, и повторяя слова Эриха. Потом через двери и незастекленные окна они хлынули в новые бараки и устроились на нарах, прикрикивая друг на друга: "Тише!", потому что всем хотелось знать, что делается на дворе. Только Карльхен, придерживая правой рукой левую и спотыкаясь в темноте, шел по проходу между старыми бараками и искал лазарет.
Когда утих шум, стал слышен пронзительный свист ветра и отдаленный рокот многих самолетов. Потом залаяли мюнхенские зенитки и сразу же гулко грохнули бомбы. Но видно ничего не было, густые тучи заволокли небо.
В четырнадцатом бараке Франта высунулся в дверь и нюхал воздух. Не обращая внимания на бомбежку, он наблюдал пасмурное небо и ворчал:
- Будь сейчас декабрь, я бы головой поручился, что завтра выпадет снег.
- Снег! - усмехнулся поляк-блоковый, выпятив губы и шумно выдыхая воздух. - Закрой-ка лучше дверь и брось каркать. Еще снега нам тут не хватало!
В бараке было тихо и совсем темно. Только что ушла на стройку последняя смена. Лежавший на нарах Феликс пошарил рукой и не обнаружил соседей ни справа, ни слева. "Еще снега нам тут не хватало!" - повторил он про себя слова блокового.
Зденек не возвращался. После ухода по вызову грека-арбейтдинста он забежал обратно в барак только на минутку и взволнованно сказал Феликсу:
- Сегодня вечером я начинаю работать в конторе младшим писарем. Пожелай мне удачи. Как только добуду какую-нибудь жидкую пищу, принесу тебе.
И умчался. Боже, как у него блестели глаза! Сейчас совсем темно и... "Еще снега нам тут не хватало!"
Левая щека Феликса уже не болит, ничто его не беспокоит, тело ослабло, и все ощущения как-то притупились. Феликс спокойно дышит, глаза у него широко-открыты, но он ничего не видит. Только пересохший язык беспокойно шевелится, кончик его медленно движется во рту, описывая овал, все время овал. "Растрескавшийся шрам внутри этого овала - это мой рот, - думает Феликс. - Через него в мое тело проходила еда, втекали вкусные прохладные напитки. Теперь там все пересохло. А над небом, под которым ворочается язык, работает мозг. Для него сейчас не существует моего тела, а только это кругообразное движение языка... Весь остальной организм в порядке, пищеварительная система меня не беспокоит. В школе нам показывали модели печени и почек, но я даже не знаю точно, где они у меня находятся. И желудок не болит, мой несчастный пустой желудок. Лишь в темной неприступной пещере над сухим ртом что-то еще живет, размышляет и будет жить до тех пор, пока сердце, которого я не ощущаю, не перестанет посылать мозгу кровь и питание.
Кто это, собственно, лежит здесь в темной землянке? Над землей я или под землей? А может быть, правильнее спросить, что тут лежит? Перестанет мой организм функционировать и распадется на составные части, именно здесь, в Гиглинге?
Какое противное, булькающее слово - "Гиглинг"! Каждый звук "г" словно продирается к болезненному месту между гортанью и небом, к этому месту моего тела,, где сейчас для меня сосредоточился весь мир. В центре этого участка ватный язык все время описывает овал. Овал, овал, овал..."
* * *
Карльхен был куда более нетерпеливый пациент, чем Феликс. Он честил на чем свет стоит темноту и просил Оскара, хотя бы на ощупь, определить, нет ли перелома. Но едва врач взял его за руку, капо снова взвыл и запросил пощады.
Стали ждать света. Доктор Антонеску засунул руку под рубаху и скреб волосатую грудь. Все тело у него тесалось. Он прикрыл глаза и стал мечтать о белом костюме, белых носках и туфлях, о никелированных кранах и журчащем душе, о ванной с брызгами воды на белых кафельных стенах.
- А работать сейчас дома, в хирургической клинике, тоже стоило бы изрядной трепки нервов, - неожиданно сказал он. - Что бы мы делали, если бы во время серьезной операции вдруг погас свет?
Четверо врачей удивленно подняли головы и дружно рассмеялись. Сами не понимая, почему слова румынского коллеги показались им такими забавными, они хохотали, как расшалившиеся студенты.
- В чем дело? - проворчал Антонеску и в темноте нащупал плечо своего друга. - Я неудачно выразился по-немецки, что ли?
- Нет, нет, Константин, - успокоил его маленький Рач, - по-немецки это было правильно... - И он опять не смог сдержать смеха.
- Значит, вы спятили, вот что! - рассердился румын. - Потемки во время серьезной хирургической операции - что в этом смешного? - Он встал и, топая, пошел к двери. Рач поспешил за ним.
- Не сердись, Константин. Все это только потому, что ты в этой дыре, где даже нет пола, вспомнил о чистом операционном зале... И вообще, зачем ты создаешь себе ненужные заботы?
Оба вышли из барака. С минуту было тихо. Сидевший у окна Оскар воскликнул;
- Фонари на ограде уже горят. - Тотчас вспыхнул свет и в лазарете.
- Ну, показывай свою лапу, - грубо сказал Оскар капо Карльхену.
Рукав Карльхена был весь в крови, лохмотья прилипли к телу. Он орал, когда их осторожно удаляли. Оказалось, что кости целы, только рука по всей длине была в кровоподтеках и ушибах.
- В другой раз не хватайся за падающий барак, - усмехнулся Оскар. Жалко, что тебя не стукнуло по голове, у нас одним убийцей было бы меньше.
Раненый морщился от боли и ворчал:
- Заткнись, Оскар, а то...
- Что? Пойдешь к конкуренту? Шими-бачи, иди-ка, прими от меня этого пациента.
Розовощекий венгр отмахнулся.
- А ну его! Так ему и надо. Это ему наказание за то, что сегодня утром он сломал челюсть мусульманину из четыряадцатого барака.
- Я? - в непритворном удивлении Карльхен вытаращил глаза. - Я даже не знаю, как надо бить, чтобы ее сломать. Честное слово, Шими-бачи, это не я, это кто-то другой.