Страница 56 из 57
“Если я не убью эту кошку - мне конец”.
И она, именно она остановила тогда Соджи. Рука Изуми сама нащупала рукоять катаны, столкнувшись с другой рукой - замершей безжизненно. И не видя ничего и никого от застящей глаза серой пелены, различая лишь черный силуэт и желтые глаза, горящие, как ей казалось, нечеловеческой яростью, Изуми стряхнула ножны с меча и, вскочив, со стоном рубанула черное звериное тело.
Она почти не ощутила тяжести меча, она не видела, куда пришелся ее удар. И даже отбросившая ее сила сначала не ощутилась - поглотивший все вокруг свет был таким ослепляющим, что показался тьмою.
- Изуми!.. Ирен! – услышала вдруг она страшный шелестящий голос из своих кошмарных снов. - Не делай этого!
Голос был безжизненным и оставлял ощущение прикосновения сухой кожи.
- Не делай этого, иначе пожалеешь, - в голосе не было угрозы, он по-прежнему шелестел безо всякого выражения.
- Мне все равно, - быстро ответила Изуми.
- Как знаешь…
Что-то сильно толкнуло ее в грудь, по спине прошла дрожь, стало горячо. Этот горячий свет хлестал теперь мощными потоками, причиняя жгучую боль. В следующее мгновение Изуми увидела, что стоит одна на вершине невысокого круглого холма, красноватого и каменистого. С неба лился мягкий свет, вокруг были такие же невысокие плавно изгибающиеся рыже-красные холмы. Покой, бесконечный покой, вечный и незыблемый был разлит в дрожащем, странно густом воздухе.
А потом Изуми увидела его… Соджи медленно брел по холму, смотря прямо перед собой. Впереди него, указуя путь, двигалась фигура в сияющей мягким дымно-молочным светом одежде.
- Соджи! Не уходи! – захлебываясь, закричала Изуми. Воздух глушил ее крик, казалось, ее голос доносится эхом издалека.
Преодолевая плотность воздуха, словно она двигалась в воде, Изуми побежала за ними. Ей с трудом удалось их догнать.
- Что тебе нужно? – голос провожатого был шелестящим и сухим.
- Ты не уведешь его! – крикнула Изуми.
Лицо провожатого стало меняться. Изуми увидела лицо маленького мальчика.
- Мы будем играть, - сказал он тем же шелестящим голосом и взял Соджи за руку. Тот, словно колеблясь, стоял на месте.
- Идем со мной, Соджи! – Изуми схватила юношу за другую руку. Он повернулся к ней, сделал шаг.
- Здесь хорошо, спокойно, нет боли, нет тревог, - снова послышался шелестящий голос, - здесь друзья. Ты увидишь друзей.
И, словно по волшебству, Соджи и его провожатый оказались уже довольно далеко от Изуми, на спуске с холма.
- Нет! - напрягая горло, изо всех сил закричала Изуми. Ее голос эхом заметался между холмами. - Я не отпущу тебя!
Она снова оказалась рядом с ними, на неверном, осыпающемся красноватом склоне. Поднялся ветер, взвихрил красноватый мелкий песок, дико завыл, застонал в холмах. Провожатый повернулся к Изуми. Она увидела черные волосы, темные глаза с тем сосредоточенным смертельным прищуром, за которым следует молниеносный удар… лицо, которое она много раз видела…
Видела рядом с собой! Соджи… Окита… Он - и не он. Ледяной лунный взгляд, чуть исподлобья. И нет тех оставленных болезнью теней вокруг глаз, и лицо не измождено. И черные как смоль волосы не собраны в хвост, а едва достают до ворота темной хламиды.
- Иди ко мне… - произносит он, и голос его не ослаблен болезнью, и Изуми знает, что этот голос не сорвется в кашель. Коротко, сухо лязгает приобнажаемая катана.
- Не смей! - раздается за ее спиной. Тот же голос, но слабее, глуше… - Не тронь ее!
Двое друг против друга, с обнаженными мечами - двое, похожие как близнецы, как отражения в зеркалах. Только один в темной хламиде, лунный свет пляшет в его холодных глазах, и улыбка его несет смерть - а второй едва стоит на ногах, и ветер, смертный ветер рвет полы его простой бедной юкаты, светлой в мелкий рисунок.
“Ты - это я, Соджи. Ты - это я”, - тот, что в темном, не размыкает губ, но слова его лунным эхом пляшут меж холмов. “Убей ее - и ты получишь бессмертие. Ты станешь мной и продолжишь свое существование в Вечности”.
“Мне не нужна твоя вечность”, - с нежным звоном взлетает катана, готовясь схлестнуться с клинком того, что в темном. Но лезвие проходит сквозь, и тот, что в темном, ломается на осколки, дробится, будто лунное отражение на потревоженной воде, и наконец истаивает в красноватом тумане, струящемся от холмов. А второй остается, тяжело дыша и опираясь на меч, едва держась против хлещущего ветра…
- Соджи! – Изуми, будто очнувшись, схватила его за руку. Рука теплая и… живая. - Идем, Соджи! Идем со мною!
Он медленно поднял голову. Казалось, он силится рассмотреть ее лицо. Изуми схватила его за руку и потащила вверх по холму; ноги вязли в красно-буром сыпучем каменистом грунте, но она упрямо продолжала тащить его за собой.
Сзади раздался, рев, грохот, шипение.
- Не оглядываться… - уговаривала себя Изуми, изо всех сил стискивая руку Соджи, - нельзя оглядываться.
Слепящий вихрь подхватил их - и сознание Изуми погасло…
Очнулась она от прикосновения жесткой ладони к своей щеке. Пошевелилась.
- Спи, спи, - услышала знакомый шепот.
Изуми резко поднялась с футона. Ее глаза встретились со счастливо улыбающимися темными глазами.
- Соджи!
Он был таким же, как и вчера - измученным, словно высосанным болезнью, и только из глаз исчезло то выражение примирения со смертью, которое так пугало Изуми. Она ничего не сказала. Только смотрела и смотрела в его лицо, и не могла оторвать взгляда. Ей вдруг стало так горячо, что казалось, сейчас запылают волосы. Изуми прилегла на край футона, прижалась щекой к худому плечу - на мгновение, ощутить, что он жив и будет жить. Только мгновение полежать вот так, а потом надо вставать, разводить огонь. И только теперь она заметила, что за окнами уже смеркалось. Долгий день прошел, день уступал место ночи, спокойной и властной. Ночь - время сна, время, когда пробуждаются неведомые силы. Ночь тепла, как берлога, как утроба, из которой рождается новое. Пока есть тепло, они будут бороться. Некоторое время Изуми слышала только неровное, сбивчивое дыхание человека, лежащего рядом с ней. Он тоже готов бороться, подумала она. Как и всегда. Он не сдастся.
А потом худые руки обняли ее и сжали, что было сил. Стало совсем тихо, лишь где-то в углу слышалось постукивание жука-молотильщика. Жаровня давно догорела, спускался вечер и вокруг сгустилась мохнатая уютная темнота. Изуми поудобнее устроилась на плече Соджи, он натянул одеяло повыше, укрывая ее и себя. Скоро дыхание его стало глубоким и ровным, почти невероятно ровным. Она легко дотронулась до его лба - не пылающего, а прохладного живой здоровой прохладой. Изуми полежала еще некоторое время, слушая шорохи приближающейся ночи, тихой и теплой, а потом уснула – впервые за долгие дни уснула без мыслей, без тревог, без боли.
***
Сайто
Теперь пошел новый отсчет…
Совсем новый…
(Г.Горин
“Дом который построил Свифт”)
У входа в комнату лежал высохший кошачий труп, разрубленный пополам. Тельце со свалявшейся, во многих местах вовсе вылезшей черной шерстью выглядело так, будто кошка издохла много лет назад, и труп ее успел высохнуть на жгучем солнце. Сверху этот труп выглядел сперва небольшим пятном, потом уменьшился, став с земляной орех.
А потом все исчезло, и остался только ветер, который он разрывал своей грудью, поднимаясь все выше. Он миновал угрюмое красноватое плато с песчаными круглыми холмами и устремился куда-то, где не было ничего кроме белого жемчужного ослепительно сияющего света.
***
Танжер, наши дни
Ева
Харуны все не было. Ева допила каркаде и, отставляя стаканчик, случайно опрокинула рамку с фотографией. Тяжелая рамка упала на пол и стекло раскололось со странным мелодичным звоном. Ева подняла рамку, вытряхнула мелкие осколки стекла и вынула фото. Бумага оказалась приятно плотной - Ева любила старинные фотографии за эту надежную основательную плотность. Но само фото тянуло прикоснуться обнаженными руками, оно было теплым, почти горячим. Ева сняла перчатку и положила ладонь на фотографию - и увидела сидящую молодую женщину в простом темном кимоно. Глаза женщины чуть мерцали золотистыми искорками, а во взгляде был ласковый полувопрос . И на миг в этом молодом, чуть неправильном, но прекрасном своим выражении тихого и заботливого внимания лице проступило лицо Харуны. Ева сморгнула, но ощущение не исчезло - молодая женщина и Харуна… их лица были одним лицом. Разделенным лишь годами, долгими, невообразимо тягучими, преодолевшими законы земной жизни.