Путь эйнхерия

- Тебе нужно будет выучиться говорить на здешнем языке, - словно продолжая прерванный на краткое время разговор, сказал Эмунд. Бьерн кивнул, ни о чем более не спрашивая.

***

Здешний жрец христианского бога, чернобородый, немолодой и сутулый до того, что казался горбуном, ничуть не походил на того бритоголового в женском платье, которого Стирбьерн видел у Харальда-короля. Никон, как звали жреца, жестоко страдал от морской болезни и почти ничего не ел, но оставался в удивительно хорошем расположении духа. Он с охотой взялся учить Бьерна наречию греков, ибо и сам желал получше выучить язык северян. И теперь в свободное время молодой варанг и пожилой монах сидели в облюбованном Никоном закутке на тюках и говорили. Стирбьерну казалось, что он в жизни своей еще столько не говорил – хоть Локи и избавил его от заикания, но вести долгие беседы он все же был непривычен. Никон обстоятельно расспрашивал его о северных землях и о других землях, где Стирбьерну случилось побывать, а потом сам рассказывал об империи греков. Многое в рассказе Никона было Стирбьерну непонятно, но монах всякий раз умудрялся объяснить самые замысловатые вещи через простые примеры.

- Ловко ты объясняешь! – восхитился как-то Бьерн, после того как Никон, показывая ему, как выглядит крыша главного христианского храма в Миклагарде, перевернул оловянную миску, из которой варанг только что ел похлебку, и сказал, что крыша во многом напоминает эту перевернутую мису, но увеличенную во много раз.

- Сему учил великий Аристотель, мудрец и философ. Он учил пояснять сложное просто. А мне эта наука была изложена моим учителем. А теперь расскажи-ка мне о той стране, что лежит к востоку в вашем Северном море.

Стирбьерн начал соображать, с чего бы начать рассказ – рассказы давались ему трудно, он не мог составить связного повествования из отдельных картинок, всплывающих в памяти. Но Никон быстро пришел ему на помощь, его вопросы были словно крючки искусного рыболова. Они извлекали из памяти Стирбьерна живые воспоминания – тот и сам был удивлен, что способен вспомнить так много.

- Не трать время, господин Никон, на этого невежественного варанга, - сказал как-то комит Алексий, который, изнывая от безделья, прохаживался вдоль судна с кормы на нос, покрикивая на мореходов, трогая зачем-то ванты и шкоты, похлопывая себя по изящным сапожкам печенежской камчой.

- Я лишь пытаюсь нести свет учения достойным того, - смиренно отвечал монах. Алексий презрительно взглянул на недоуменно воззрившегося на него Стирбьерна и, все так же помахивая плеткой, пошел к люку, ведущему на нижнюю палубу. Никон проводил его неожиданно осуждающим взглядом.

- Ветер стих, и рабы сели на весла, - сказал он Бьерну. Тот понимающе качнул головой - комит не упускал случая пройтись камчой по согнутым спинам.

- Ну что ж, на чем мы остановились? - с улыбкой вопросил Никон, и беседа продолжалась.

Через два дня они приплыли на Крит, где присоединились к кораблям друнгария Гимерия. После нескольких стычек с флотом Триполитанца друнгарий принял решение возвращаться в Константинополь. Корабли повернули к северу и, без происшествий миновав Эгейское море и его мелкие островки, подошли к Геллеспонту.***

- Сюда, как считали древние, упала сестра Фрикса Гелла, когда они с братом спасались от злой мачехи на спине златорунного овна, - сказал по-гречески Никон. И, спохватившись, повторил то же самое на северном наречии.

- Понтос, - произнес Бьерн. Чужой язык постепенно переставал казаться невнятным бормотанием, ухо начало выделять в нем отдельные слова, и некоторые из них даже стали обретать смысл. До сих пор Бьерн не пытался выучиваться чужеземному наречию, но сейчас, отвечая на расспросы Никона, обнаружил, что помнит многое из слышанного от бьярмов и вендов, вспомнил и то, что вендов после жизни в Йомсборге он даже научился понимать. Возможно, и языку греков научится?

Пропонтида разворачивалась перед молодым северянином, словно волшебный сон – никогда еще он не видел столь ярко-синего спокойного моря, оно было теплым и ласковым, и гораздо солонее, чем привычное северное. Молодые варанги раздевались донага и прямо с корабля прыгали в воду, и после купания можно было не кутаться сразу же в теплую одежду, а неспеша обсохнуть и посмотреть, как кожу покрывает шелковистая соляная корочка. Даже суровый предводитель пару раз окунулся в воду, и Стирбьерн снова вспомнил короля Эйрика, увидев мускулистое, сухое, без жира и дряблости тело Эмунда. На Бьерна же хёвдинг, казалось, перестал обращать внимание, лишь раз, проходя мимо него, обсыхавшего после купания, бросил:

- Пользуйся, пока тепло. Скоро осенние дожди.

Северо-западный берег Пропонтиды, вдоль которого они шли, утопал в густых кронах фруктовых деревьев, олив и миртов, и зелень их казалась Стирбьерну яркой до неправдоподобия. Никон говорил, что многие богачи и знатные вельможи строят себе виллы в этих местах, разводят виноградники и сады.

- Но все это – ничто в сравнении со священным градом Константина, - улыбаясь, прибавлял монах.

Бьерн был впередсмотрящим, когда в предвечерии впереди по левому борту показались сперва большая башня, а следом яркий огонь на верхушке высокого строения, похожего на большую колонну.

- Вот и маяк виден, - подошедший незаметно Эмунд положил руку на плечо юноши. – Смотри, сын! Это столица империи ромеев, это город, прекраснее которого нет и не было ничего на земле.

Комментарий к 2. По волнам теплого моря

* - византийский боевой корабль

** - арабы

*** - пролив Дарданеллы

========== 3. “Око твое да будет чисто!” ==========

Победители так не возвращаются. Корабли победителей не проходят тихо, будто крадучись, в гавань Элефантерия. Победители пристают к беломраморной пристани у Буколеонского дворца, победители проходят меж двух мраморных львов к лестнице, где их встречает император со свитой… Но сегодня в Константинополь вернулись не победители, а уцелевшие.

Император ромеев Лев присел за свой стол и раскрыл Евангелие. Немой служка-евнух поставил на стол светильник и на цыпочках отошел к стене, где и замер, неслышимый и почти невидимый. Император прищурил чуть близорукие светлые глаза и ниже склонился над книгой. Сегодняшний утомительный день, слава Господу, подходил к концу, вернулись корабли, привезя тягостную весть о падении Тавромения, вернулись малочисленные оставшиеся в живых защитники города. Вернулся друнгарий Гимерий, которого радостно встретила его племянница. Вернулся и верный Эмунд. Император впервые признался самому себе, что без этого огромного жестокого варанга он чувствовал себя так, словно забыл одеть под скарамангий кольчугу. «Светильник для тела есть око, - читал император, водя длинным худым пальцем по строчкам. - Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твое будет светло». Он любил по вечерам раскрывать наугад Евангелие, стараясь найти в случайно бросившихся в глаза строках ответы на свои вопросы и беспокойства.

Триполитанин разоряет побережье, морские фемы Кивериотт, Самоса и Хиоса не могут его сдержать. Тавромений потерян. Болгары снова подняли голову после того, как его отец Василий Македонянин дал им укорот. Тут Лев усмехнулся – отец… Отцом император Василий был для Константина, старшего брата и наследника, скончавшегося скоропостижно, когда Льву было тринадцать. Константин был настоящий наследник отца – высокий, статный, широкоплечий, темноволосый, как и Василий. Он хорошо управлялся с копьем и мечом, от Василья унаследовал страсть к лошадям, решительность и практическую сметку. А он, Лев, и рад был, что его оставляют в покое, и можно долго беседовать с патриархом Фотием и другими книжниками Магнаврской школы при Священном дворце, где был собран весь цвет ромейской учености. Можно читать сколько угодно, до ночи. Мать Евдокия не запрещала ему этого. Мать, о которой шептались по углам кубикуларии – свет очей прошлого императора, Михаила, прозванного Пьяницей, жена Василья, его любимого придворного и по воле злой судьбы - его убийцы. Кто был его настоящим отцом, Лев мог только догадываться.