Путь эйнхерия

С каждой волной их швыряло вперед будто щепки в быстром ручье, и в какой-то миг берег вырос прямо перед Бьерном. Анна окончательно обессилела, он с трудом поддерживал над водой ее голову, да и у самого варанга сил осталось совсем немного. Высокая волна подняла его, Бьерн постарался выпрямиться и выставил вперед свободную руку. Галька… только бы не слишком крупная… Ощутив под ногами дно, Бьерн оттолкнулся и, волоча за собой Анну, кинулся грести к берегу, стараясь наполовину плыть, наполовину брести.

Волна накрыла их, бросила на колени, но уже не могла уволочь в море.

- Держись… – только бы достало у нее силы держаться за него сзади, чтоб если уж падать вперед, на камни, то ему одному. Спотыкаясь на скользкой гальке, Бьерн брел по отмели к высящимся в разрывах молний скалам, сосредоточившись только на том, чтобы удержаться на ногах и удержать тонкие ручки, обхватившие его за плечи.

Последние несколько локтей он падал чуть ли не с каждым шагом, почти не чуя боли и уже почти не ощущая ног, поднимался и снова шел, пока едва не уперся в отвесный утес, уходящий ввысь, в темноту. Здесь волнам их не достать, здесь они переждут до утра.

Ветер дико стонал в скалах над их головами, а море билось совсем рядом, то ли распевая победную боевую песню, то ли воя в бессильной ярости оттого, что двое вырвались из его холодных объятий. Анна дрожала как измокший зверек, она прижалась к Бьерну, стараясь хоть немного согреться. Бьерн обнял ее из последних сил, ощутил прикосновение холодных губ где-то ниже правого уха и даже успел улыбнуться, прежде чем страшная усталость бросила его в черное небытие сна.

Комментарий к 15. Первая виса Бьерна

* - капитан, зачастую и лоцман

** - декоративная кормовая оконечность корабля. В античный период часто изготовлялась в виде скорпионьего, рыбьего или драконьего хвоста, либо птичьей головы или завитка раковины.

========== 16. Старое и новое ==========

- Государь… клянусь, я не виноват! Государь, клянусь спасением души, я не причастен!! – Алексий Дука, срывая голос в визг, пятился от приближающегося к нему палача с железным прутом, чей конец был накален почти добела.

Высокий вопль, шипение, треск и мерзкая вонь горелого мяса… Вопль заметался под низкими темными сводами; император Лев же продолжал смотреть словно сквозь бьющегося в руках палачей узника.

- Государь, кесарь Александр, твой брат, просить позволения видеть тебя, - шепотом проговорил, склонившись к уху Льва, один из кубикулариев.

Император все с тем же неподвижным, будто омертвевшим лицом вышел из пыточного каземата, оставив Алексия рыдать и извиваться от боли на каменном полу.

Спустя час Лев вышел из покоев брата, призвав к себе аколуфа. Получив отданное шепотом приказание императора, Аркадос, не разгибая спины и пятясь, выполз в низкую дверь. А император, удалив кубикулариев, остался в одиночестве.

В то, что Анна сбежала с этим ничтожеством Алексием, Лев не верил. Несмотря на все, что ему доносили. Он знал свою дочь, знал ее душу – слишком уж высокой мерой она меряла людей, чтобы вот так сбежать с никчемным племянником стратига Андроника. И он решил, что скорее сам Алексий – а может, и его дядя, или кто-то еще из могущественного рода Дуки, - приложил руку к исчезновению Анны.

Но рассказанное братом – он только-только пришел в себя, несколько дней находясь в горячке и беспамятстве после нападения разбойников, - меняло все в корне. Александр не сомневался, что напавшие на него были варангами, и что они были причастны к похищению юной августы, они пытали его, говорил Александр, дабы узнать, имеется ли у императора намерение лишить Анну титула августы и сделать императрицей Зою Угольноокую.

Но для чего это могло быть им нужно, недоумевал Лев. «Прости им, государь, и не преследуй. И дочь прости», - вспомнил он сказанное братом на прощание. Он ошибался в Александре – брат был добр и милосерден, что бы там про него не говорили и что бы он ни творил. И если Александр сейчас что-то скрыл… то лишь из христианской любви и милосердия. Стойте!.. А за что ему, императору, надо прощать дочь? Лев стиснул виски пальцами, стараясь удержать стон – голова готова была расколоться как яйцо от внезапно разраставшихся в его сознании подозрений.

… Кесарю Александру не составило труда разыграть слабость и болезнь. Порезы на спине заживали хорошо благодаря искусству его лекаря. И порфирородный брат кесаря не догадался о фальшивости болезни тоже благодаря лекарскому искусству – вода с соком красавки, впрыснутая в глаза, сделала их блестящими и расширившимися, будто в лихорадке. А изобразить прерывающееся дыхание и бессвязную речь… Александр втайне считал себя очень хорошим мимом.

Брат поверил в его страдания, брат поверил в причастность к нападению на кесаря варангов (это были только догадки Александра, но говор одного из нападавших, а в особенности то, что на его спине собирались вырезать орла, убеждали кесаря в правоте его догадок). И последние слова Александра должны были заронить в душу императора невнятные подозрения относительно его дочери – что, собственно, и было целью кесаря.

***

Судьба порой ведет человека прихотливыми тропами, извитыми и запутанными, как каракули ребенка. И даже не интриги Александра стали поворотною точкой – ею стал кубикуларий-евнух, верный слуга принцессы. Он более других горевал о пропаже своей госпожи, и именно он сообщил государю о том, что принцесса обменяла свой амулет, подаренный матерью, на языческий амулет варанга…

И словно спустили тетиву подозрений – Лев мгновенно вспомнил все, что шепталось в его уши после церемонии приема послов, на которой Анна была без него. Упавшая без чувств принцесса – и телохранитель, бесстыдно, на глазах синклитиков и слуг подхвативший ее на руки. Прежде Лев с уверенностью отметал все эти слухи. Однако Эмунда, стоявшего непоколебимо как стена на страже не только тела, но странным образом и духа императора, не было в живых. И природная недоверчивость и мнительность Льва взяла верх над благоразумием. Его дочь… порфиророжденная августа ромеев – и варанг, сын Эмунда… Амулет, дороже которого, ему казалось, у Анны ничего не было, его дочь без колебаний отдала чужеземцу.

…Занятый своими мыслями, Лев не заметил, как достиг покоев Буколеона, отведенных с недавних пор Угольноокой Зое. У двери его встретила темнолицая Ирина, доверенная кубикулария; с низкими поклонами она покорнейше попросила государя обождать – у ее госпожи сейчас лекарь.

Лев почувствовал, как его сердце неистово заколотилось, он горячо зашептал молитву, вытащил из-под туники золотой крест и приник к нему губами. Он не видел, как Ирина нырнула в низкую дверь, и очнулся лишь когда кубикулария снова предстала перед ним и склонившись, препроводила в покои своей госпожи.

- Радуйся, государь наш! – нараспев произнес чернобородый лекарь. Лев почти не слушал того, что говорил чернобородый далее – он читал в лице покойно лежащей на ложе Зои как в книге, и радость в ее черных очах сообщилась ему. Она в тягости! У него будет наследник! У него обязательно будет сын, воспреемник его дел и мечтаний, опора власти и трона!

То, что Анна оказывалась недостойной титула августы, было неожиданно удобным, разрешающим все внутренние терзания Льва - император тем охотнее верил в виновность принцессы, чем больше подспудно ощущал себя виноватым перед ней. За невнимание, за то, что более заботился о Зое, своем с ней потомстве, нежели о дочери. Но теперь с этим покончено! Более не надо виноватить себя за то, что снова одаривал подарками Зою, носящую теперь во чреве его плод – сына, как убеждали его лекарь и опытные повитухи, окружившие Угольноокую. Более на надо задумываться о том, как устроить судьбу дочери, как сделать ее счастливой – Лев не признавался себе в том, но такие мысли отнимали у него очень много душевных сил. Слишком много. И вот теперь все неожиданно стало легко – Анна преступила черту и тем поставила себя вне его забот и помышлений. Так поверх старой краски ложится новый слой; так старую любовь часто вытесняет любовь новая.