Страница 12 из 40
Политика, печально подумал Лев, старательно вслушиваясь в слова осмогласа. Всюду политика. Только в прекрасном иногда можно найти от нее отдых - в чистом пении чистых существ, которыми являются оскопленные в детстве певцы, в сладостной предуказанности и размеренности церковных служб, в книгах, в неспешных ученых беседах.
Служба в честь Преполовения Пятидесятницы подходила к концу, когда император приблизился к амвону, мимолетно отметив про себя, что вокруг него словно образовался круг пустоты - не было ни служек, ни патриарха Николая. На миг Лев ощутил себя беззащитным и вспомнил, что по настоянию патриарха варангская стража была оставлена за пределами храма. “Нечестивым язычникам не место в божьем доме”, - говорил Николай своим отточеным как меч, резким голосом. На возражения басилевса, что варанги приняли святое крещение, патриарх немедленно отвечал, что во-первых это сделали далеко не все, а во-вторых, в их вере не видно истинного благочестия. Лев подумал было, что благочестия немного и в его собственном брате, кесаре Империи - но патриарх говорил столь уверенно, что Лев решил уступить ему в этот раз. Не следовало ссориться с Николаем теперь, когда угольноокая Зоя денно и нощно молится о ниспослании им со Львом сына. И тогда от патриарха будет зависеть крещение будущего наследника Ромейской империи и его признание законным сыном.
- Господи помилуй! - прошептал Лев, стараясь утишить волнение, нахлынувшее в его сердце. - Господи, помилуй, спаси и сохрани ото всякого зла!
***
Жаркое солнце так и било в начищенные до блеска бляхи тяжелых поясов, металлическую отделку ножен и, словно от зеркала, разлеталось сотнями зайчиков от лезвий тяжелых секир в руках выстроившихся перед церковью стражников средней этерии. Эмунд ощущал легкое беспокойствие - впервые император был в храме без своих верных телохранителей. С ним было всего четверо кандидатов, которых Эмунд считал лишь декоративной стражей.
Рядом с ним бряцнуло оружие - Бьерн, опустив секиру, старательно вытягивал шею, стремясь разглядеть происходящее в церкви. Он, видимо, тоже не был спокоен - чутье воина подсказывало, что готовым стоило быть ко всему.
Еще на гипподроме Бьерн все спрашивал его, отчего ромеи говорят, что верят в одного бога, тогда как у них вон сколько статуй разных богов поставлено. Эмунд растолковал парню, что христианскому богу не слишком нравится, когда люди поклоняются еще и другим богам. Бьерн отвечал, что подобное ему знакомо, и рассказал, в свою очередь, как во время празднования Йоля они с побратимом высмеяли короля данов Харальда, оставившего старых северных богов ради христианского бога, и что именно сказал христианский жрец после этого. Эмунда неожиданно для него так развеселил рассказ Бьерна, что он густо расхохотался.
Движение и крики в глубине церкви прервали воспоминания Эмунда - из отворенных врат выскочил громадный чернявый детина, сунулся в одну, в другую сторону и с жутким воем, заставившим толпу испуганно податься назад, кинулся бежать. Эмунд не успел подумать о том, кто и почему выбегает из храма с такой поспешностью, как сильное тело метнулось мимо него к убегавшему. Бьерн в три прыжка нагнал чернявого, сбил с ног и, повалив, в белую придорожную пыль, закрутил руки назад.
Из храма выбежали перепуганные служки, вслед за ними в окружении кандидатов скорым шагом вышел басилевс. Он казался спокойным, и только когда подошел близко, Эмунд увидел, что у Льва челюсть прыгала от волнения.
- Ударить басилевса хотел… прятался за амвоном… дубинка за паникандил зацепилась, - послышалось со всех сторон - подоспевшие кандидаты старались загладить свою оплошность. Впрочем, сам Эмунд чувствовал себя не лучше них. Стар я стал, впервые подумалось ему, стар и медлителен. А может, колдовство, порча?
В отличие от него, Бьерн не колебался ни мгновения. Все еще сидя верхом на пойманном, он вытащил из-за пояса кинжал и, схватив чернявого за волосы, задрал ему голову, как жертвенной овце.
- Убить его, конунг? - обратился он к императору. Лев, которого этот простой и жестокий вопрос вывел из оцепенения, покачал головой. Злобно ухмылявшийся, несмотря на боль, перепачканный пылью убийца показался вдруг необыкновенно похожим на прежнего императора Василья. Словно мертвый басилевс явился к своему наследнику с того света, чтобы напомнить… Лев зажмурился - кровь… когда императора Василья умирающим, с переломанными костями и разбитой головой привезли с охоты, мозаика на полу перистиля была перепачкана кровью.
- Грешник… великий грешник я пред лицом твоим, Господи! - прошептал Лев побелевшими губами.
- Он был не один, - громко сказал Эмунд, обводя сгрудившихся царедворцев таким взглядом, что у многих душа ушла в пятки. - Я хочу знать, кто послал его.
- Да, да… В темницу, допросить… - овладевая собой, проговорил император.
***
Никон обмакнул каламос в чернила и продолжил писать своим четким убористым почерком. В последнее время он шифровал часть своих записей с тем, чтобы в последующем включить в составляемую им хронику царствования нынешнего басилевса лишь то, что будет уместно. Однако прилежание и скрупулезность побуждали его записывать все без утайки, и в его рукописях появлялось все больше и больше зашифрованных мест.
“Неимоверно дерзкое покушение скверно отразилось на здоровье государя. Он пожелтел лицом, глаза беспокойно горят. Гуморы его тела пришли в сильнейшее расстройство, что, конечно же, происходит по причине расстройства душевного. Все вечера басилевс проводит теперь в молитве в крошечной часовенке, отделанной еще заботами покойной супруги его, августы Феофано.
В Городе шепчутся, будто к покушению причастен кесарь Александр, который в означенный день не присутствовал на праздничной службе, сказавшись нездоровым. Иные вменяют покушение в вину патриарху, рвение и усердие которого проявляется скорее на ниве политической, нежели в области духовного пастырского благочестия.
Я тоже склонен считать причиною покушения скорее человека недалекого и склонного к горячности, коим является кесарь Александр. Патриарх же Николай представляется мне куда более тонким и опасным противником, не склонным ко столь прямолинейным поступкам.
Не далее, как позавчера я застал своих учениц - августу Анну и ее наперсницу - в большом волнении. На лице Анны заметны были следы слез, что для нее необычно. Я успел заметить, что она склонна проявлять свое горе и недовольство по не слишком серьезным поводам - тогда как глубокое горе и треволнения словно налагали на нее железную маску сдержанности. В большом волнении принцесса Анна спросила меня, слыхал ли я что-либо о короле провансальском и итальянском Людовике. Когда же я в подробностях рассказал все, что мне было известно об этом властителе, коего не столь давно короновали императором Запада, поведала мне, что отец говорил с нею о возможном браке с этим молодым королем. Я решительно не знал, что ответить. О Людовике я слышал как о властителе вздорном, заносчивом и взбалмошном - и подумал, что при слишком живом нраве принцессы двоим таким людям не ужиться вместе. Но предпочел придержать язык, ибо браки царственных отпрысков редко сопровождаются сердечной склонностью и родством душ. Они представляют собой союз скорее политический, нежели сердечный. Однако мои соображения были прерваны восклицанием принцессы, что она не желает уезжать в неведомые края к вздорному мальчишке и бросать отца, которому грозит большая и несомненная опасность.
А вчера на гипподроме состоялась казнь - покушавшийся на жизнь басилевса Ромейской империи был разорван колесницами при большом стечении народа. Его жестоко пытали целую неделю, однако он только выкрикивал проклятия государю и никак не обнаружил своих сообщников. Удалось узнать лишь, что имя его Стилиан и что родом он из Пафлагонии. Я видел его лицо, когда его привязывали за руки и ноги - в этом лице не осталось ничего человеческого, на меня смотрело несчастное существо, прискорбное умом. Полагаю, таковое его свойство было умело использовано заговорщиком или же заговорщиками”.