Страница 22 из 28
- Я достану! - Слава позабыл свой страх перед болотами и трясинами, быстро разулся и с горящими азартом глазами нырнул в заросли. Слышно было, как он шлепает по мелководью, что-то приговаривая.
- Здорово! - с искренним восхищением сказала Свейну Лина, показывая взглядом на лук. Тот чуть улыбнулся - отстраняясь и отстраняя. И Лина почувствовала, осознала всем существом, что этот парень, неизвестно откуда взявшийся, оказался в этом странном и пугающем мире не случайно, как они, а преднамеренно и с какой-то своей тайной целью. И эту цель он предпочитал держать в себе, оберегая, словно хрупкое пламя свечи.
- Тот медальон, которым ты воду испытывал, - немного обескураженная этой отстраняющей полуулыбкой, продолжила Лина, - он… на всякую воду действует? То есть им вообще воду проверяют?
- Он отличает чистое от нечистого, - ответил Свейн.
- Можно посмотреть? - Лина не надеялась, что он согласится, ей просто хотелось говорить, заполнять словами пустоту и тревожность. Но Свейн, секунду поколебавшись, снял с шеи амулет и протянул ей.
- Вот она, голубушка! - Слава выломился из зарослей с торжествующим видом, держа в руке утку. - Вот…
В это время раздалось зловещее шипение. Лина отпрянула, готовясь увидеть ужа, анаконду и лохнесское чудовище одновременно - но произошло нечто более ужасное. Какие-то плети - не то лианы, не то ставшие сверхъестественно гибкими ивовые ветви - выметнулись из зарослей и мгновенно обвились вокруг Свейна, сбив его с ног и потащив прочь.
Когда-то в незапамятные времена…
… конь нес всадников по жесткой сухой земле, по островкам редкой низкой травы. Спит Людомила, лежит головка ее на плече Арслана, и чует он ее легкое теплое дыхание на своей вые. А лицо у Людомилы тихо и спокойно, как озерная гладь, чуть заметно алеет румянец на щеках, будто закатное небо в озере отразилось. Спит. Лишь изредка брови взлетают страдальчески, будто тень печальной думы проходит по ее челу.
Смотрит Арслан на спящую невесту свою и чует, как с каждым конским шагом словно отрывается от нее его сердце, будто отпускает он ее, как отпускают на волю птиц. И даже дума о том, что в сонных мечтах видится сейчас Людомиле другой, что другого она в тех мечтах называет любимым и дарит своей лаской, не приносит более Арслану острого страдания, но отзывается лишь тупой болью. Шшшш! Спит Людомила, не разбудить ее.
Смотрит Арслан на спящую невесту - и видит, будто наяву, как темнеют ее светлые косы, принимают цвет ночи, непроглядной таинственной ночи. И кажется Арслану, что сейчас откроет Людомила глаза - и окажутся они не светлыми, разведенной светом месяца голубизны, а смарагдовыми, глубокими, как подземные копи карликов, в которых смарагды те добываются.
Едет Арслан, и все ближе он к Сурьеву, все ближе. “Отвези ее в Сурьев, схорони у князя, пока не вернется тот, к которому склонилось ее сердце”. Пусть вернется, говорит тайный голос, шепчет Арслану на ухо, вползает змием в самое сердце. Пусть вернется - тогда ты сможешь уехать. И забыться, и забыть.
Едет Арслан - и не знает, что уж давно послано по его следу. Скачет посланный, толстым задом в седле подпрыгивает - сыр, тяжел и непривычен к езде. Из другого века, из другой жизни, будто семечко чужое, ветром занесенное. И шепотки, слова старухи-колдуньи гонят его - “Настигнешь его, отберешь княжну… Отвезешь к отцу и получишь в награду богатства - несметные, невиданные…” Скачет посланный, несет его конь, колдуньиными чарами подгоняемый. И стелется перед копытами коня синеватый туман-дымка, плывет, дорогу кажет.
Вечер накрыл светлое небо над головой Арслана, затянул, запечатал в себе свет, провалил солнце за высокие холмы и облаками его укрыл - чтоб неповадно было вылезать до срока. Усыпает долина, и витязь на ночной отдых остановился, конь усталый тоже голову понурил - день в пути прошел, перед завтрашним путем передохнуть надо.
Как уложил Людомилу на мягкую траву, плащ подстелив, как лег чуть поодаль Арслан - так и уснул, будто как и солнце, провалился в вечерние темные облака. Догорел в облаках закат, и только месяц рогатый из темной тучи в темну тучу перекатывается, веселясь и пугая робкие звезды.
И снится Арслану каменный замок в мрачных скалистых горах, и смарагды… зеленые смарагды в темных стрелах ресниц. И не пугает Арслана тулово змеиное, и не страшит прикосновение к чешуе - оказывается чешуя живой и теплой, будто драгоценный оксамит.
Глубже, глубже сон Арслана, и не чует он, как наехал на поляну, где заночевал витязь, всадник. Спешился и, крадучись, подошел к спящим.
- Сокровища… награда… богатство… - шепчут губы. И глаза горят безумием, и почти ничего не видят - только мишень свою. Входит меч в тело Арслана, раз, другой и третий - неумелая, непривычная к мечу рука разит сейчас точно и твердо. Дрожит синий туман-росоед на кончиках травинок, будто смеется-заливается. А пришлец со спящею княжной уже скачет прочь.
Скачет пришлец, несет его колдовской конь выше земли-травы, леса темного пониже. “Привези ее, живу, здорову и невредиму - будет тебе большая награда. Но если что не так будет - берегись!” Так наказывала ему старуха, так велела. Скачет, и не может не смотреть на спящую в его руках Ойну, и другие голоса расстилаются, вползают под кожу, плывут в самые недра слуха. “Твоя она теперь… владей, бери… твоя…”
========== 9. Искушения ==========
Когда-то, в незапамятные времена…
…конские черепа светились, как огни на болотах, ярко освещали покрытые мхом зеленым темные стены. Избенка только снаружи жалка, кривобока - внутри стены ее вспыхивали самоцветами, синими, как речная вода или февральское небо, зелеными, как молодая зелень, алыми, как кровь или как вечерняя заря перед ветреным днем. Внутри пол убран коврами, внутри просторно, и воздух полон духовитых тяжких благовоний, что курятся по углам.
- Неси ее сюда, витязь, клади на ложе, - молодой голос не вязался со старухой, что возникла в углу, будто соткалась, сложилась из полутемной колдовской пустоты. Харлампий, не спрашивая ничего, уложил девушку на застланую мягким ковром широкую кровать.
- Будешь сторожем княжне Ойне, пока не вернусь, - журчал дальше молодой голос, и в глазах старухи вспыхнули болотные огоньки. - Сторожем и тюремничим.
Харлампий кивнул. У него будто отняло речь - он мог только смотреть на девушку, которая лежала на багряном покрывале, на ее будто светящееся изнутри белое простое платье, на едва вздымающуюся на вдохах грудь, на покойно закрытые глаза, бледные матовые щеки и сомкнутые алые губы.
- И не дай тебе доля прикоснуться к ней, - в голосе старухи задрожала угроза, и Харлампия пронзило ужасом. И с тем же ужасом смотрел он, как будто тает, бледнеет, пропадает старуха, как туман синеватый, что после нее остался, втягивается куда-то в подпол, в крохотные щели. И вот уж нет никого, пусто в большой зале, которую и не подумаешь найти в такой крохотной избушке.
Рассеялся туман. Почувствовал Харлампий, как дышать стало легче. Идет время, за окошком уже светать начало, и свет от черепов конских, что вокруг избушки лесной на частоколе насажены, потускнел. И солнце забороло его, прогнало.
Веселее стало на душе у Харлампия. К столу, камчовой скатертью застеленному, сел, руки на скатерть бросил, глядь - а перед ним напитков и наедок,.. откуда только взялись! Весь стол уставлен. Повеселел Харлампий, хмельного из кувшина налил себе, выпил, закусил пирогом, рыбой заел, мясом зажевал, снова выпил. Повеселел. Веселее поглядел на ложе, где княжна спала. Заиграло, зашептало снова шепотками, вползли вновь в уши шепотки-шорошки - “Твоя… владей, бери… твоя…”
Отвел Харлампий глаза, за еду принялся - угрозу старухи-колдуньи вспомнил, убоялся. Ест, пьет, только за ушами трещит. Хмельное питье ему кровь бодрит, горячит, возжигает. Страх силен да короток, а шепотки все ползут, а Ойна в зачарованном сне своем, будто раскрытый цветок - лежит, дышит тихо.
Харлампий подсел на ложе, смотрит на нее и думает, что не видел он еще девушки прекраснее. А шепотки все шелестят в уши, горячат кровь, будто огнем жгут… И вот уж большая рука Харлампия поползла по белому полотну платья, ощупывая, знакомясь, вбирая тепло тела. И словно помутился ум у парня - навалился он всем телом на девушку, ноги ее заголил, раздвинул…