Страница 17 из 28
…девушка в разорванной блузке с истерическим рыданием отползает, а потом вскакивает и бежит вон из кабинета… Потаскуха! Он в своем дворе, вот и полусгнивший “Москвич” без номеров, на давным давно спущенных шинах. Его окликают и тут же грудь пронзает острая боль, и снова, и снова… он падает и видит собственную кровь, хлынувшую на потрескавшийся заплеванный асфальт…
Тропинка сделала еще одну петлю и Харлампий заоглядывался, не находя леса. Всюду были холмы, холмы, кочки… Одна из кочек, показалось Харлампию, осветилась каким-то внутренним сиянием.
“Что-что – а сокровища тут есть… И рассказы о кующих золото-серебро карликах тоже не на пустом месте возникают”, - раздался из ниоткуда голос Мадса. Было ли это сказано наяву или он просто вспомнил, как Мадс говорил о сокровищах и старике, который о них должен знать - сейчас это не занимало Харлампия. Глаза его загорелись алчным волчьим огнем, а ноги сами повернули туда, где виднелась кочка. Над мшистой землей скользнул синеватый туман, свился в клубок и потек у ног Харлампия, будто указывая ему путь.
-…Сокровища… там… клад… - шептал Харлампий, поминутно спотыкаясь, едва не падая. Земля под ним словно качалась и, не доходя до кочки, он вдруг почувствовал, как почва под ногой подалась вниз, словно открылась крышка. Не успев и крикнуть, Харлампий провалился в черную липкую глубину.
Он даже не успел испугаться как следует, как увидел над собой плывущие облака, сквозь которые проглядывала чистая небесная проголубь. Потом облака заслонила чья-то голова, свесились две длинные косы и женский звонкий голос проговорил:
- Встань-ка, молодец! Выбирайся наверх.
Харлампий, кряхтя, вылез из какой-то грязной яминки, стараясь припомнить, как он мог в ней оказаться. У края яминки стояла древняя старушонка, сухонькая и прямая как палка. На ней было что-то вроде темного плаща с монашеским капюшоном, наброшенного поверх светлого длинного платья. Седые волосы заплетены в две косы и схвачены на лбу оголовьем, плетеным из кожи с цветными бусинами. В одной руке старуха держала посох, а в другой - поводья высокого серого коня с черной гривой.
- Я привела тебе коня, - говорила старушка, пока Харлампий выбирался на ровное место, отряхивался и с удивлением разглядывал одежду, которая вдруг на нем оказалась. Никакого переодевания он решительно не помнил. Откуда, например, взялась на нем длинная белая рубаха, кольчуга, рукавицы и шлем?
- Если послушаешь меня во всем, будешь богат, и сокровища тебе откроются, какие никому еще не открывались, - продолжала старуха. От ее ровного и странно молодого голоса Харлампия охватила прежняя непреодолимая алчность, и он перестал задумываться о странностях происходящего. Я здоров, сказал себе Харлампий, я жив и я буду богат.
Когда-то в незапамятные времена…
… и не чаялось такой удачи. Тот, кто угодил в ее колодязь, податливее глины, и душа у него лягушья, маленькая, скользкая и сморщенная.
Привести его в лесное схоронище и оставить там до поры до времени, как горшок у печи - пока не понадобится, пока не приспеет пора готовить. Пусть ест, пьет и ожидает ее. И убедиться, что этот кругломордый чужак никуда не денется, не хватит у него ни сил, ни желания искать чего-то иного, раз есть сладкое питье, вкусная еда и ларец с золотом и самоцветами - а еще есть уверение, что маленький этот ларец за одну нетяжкую услугу может превратиться в нечто гораздо большее. Где уж такому уберечься от колодца алчности, ишь, по локоть в ларец ручищи запустил, в золоте копается, глаза горят - и даже не смотрит, как она оборотилась кошкой и выскользнула из лесного убежища. Хорошо она выбрала, лягуший человек этот как нельзя лучше подходит. Он сможет закончить начатое, его руками свершится великое кровавое жертвоприношение…
***
Стоит небрежно повести рукой - и гребень сам нежно проходится по волосам, раз, другой, третий, успокаивая, утешая. Тоска… Ойна ложится на пушистый ковер, черные змеиные кольца шуршат, скользят вокруг нее.
- Он уже близко, братец, - откидываясь головой назад, на черное змеиное тулово, говорит княжна.
- Я слышу, - отвечает Черный змей, прикрывая горящие свои очи. - Слышу скок его коня.
- Братец… - Отчего тяжко на душе, отчего жаль ей молодого ясского князя? Оттого ли, что мир повернулся к ней теперь не одною лишь навьей, темной и потаенной стороною?
- Не убивай его, братец. Попугай, устраши, с коня сбей, пылью придорожной и землею накорми на потеху - только живым оставь.
Поднялась змеиная головища, засветились огненные очи.
- Не ты ли говорила, что он тебе не люб, сестрица?
- Говорила, и теперь то же повторю. Только жалко мне его, глупого. Ведь нет его вины в том, что поехал он меня искать.
Черночешуйчатое тулово дрожит под ее головой - братец смеется.
- Ну добро, пусть живет жених твой убогонький. Ты, может, и лягуш хромоногих теперь собирать будешь, жалеть и лечить, как Болотяница?
- Может, и буду.
А может, там, где будет жить она, и лягуш не водится. Закрывает глаза Ойна и видится ей суровый край, где холодное море узкими змеиными языками вгрызается в высокие отвесные скалы, где на скалах растут сосны, а воля людей крепка, как эти скалы. Видится ей стройный змееголовый корабль, на носу которого стоит ее Свейн, ее прекрасный юный воин, и золотые волосы его летят по ветру.
“Лучше нам никогда более не видеться, если ты меня с кем-то другим делить хочешь… Я верю своей удаче”.
Да будет крепка твоя удача, мой воин! Вспомнила Ойна поцелуи и ласки, и жаркую наготу сильного молодого тела. И то, как он, утомленный, спал после любовной их битвы - откинув голову, и губы приоткрылись, как у спящего при матери ребенка. И заря, времякрадка негодная, будто виноватясь перед Ойной за то, что прогнала их блаженную ночь, позолотила волосы Свейна, румянцем нежным зажгла лицо. Вспомнила это Ойна, и жаркий багрянец залил ее щеки, отяжелело дыхание…
***
Берегись, Черный зверь, Черный змей, похититель подлый! Берегись, шепчут губы созвучно конскому скоку; летит Арслан-князь, полон гнева, полон тревоги, терзает его черное пламя ненависти.
Стократ сильнее стало пламя в могучей груди князя ясов после ночи, когда, упав с коня, расшибшись, лежал он под оком месяца. Что ты хотела сказать, матушка-судьба, когда послала ему мальчишку-северянина, поймавшего бросившегося было вскачь коня, перенесшего его, Арслана, на мягкую траву, снявшего окровавленную кольчугу и перевязавшего раны от Рахдаева меча; что хотела ты показать ясскому князю?
- Разве забыл ты - я сказал, что в следующую нашу встречу заберу твою жизнь?
- Не думаю, что сейчас у тебя это получится, храбрый ярл ясов.
- Тогда убей меня.
- Чести мало в убийстве безоружного и раненого. Я должать не привык, долги свои плачу. Ведь не убил ты меня, когда был я ранен отравленною стрелой.
Не убил, едва не крикнул в ответ Арслан, вспомнив свой занесенный кинжал, вспомнив бессильно распростертое на приречной густой мураве тело, - не убил оттого лишь, что ветер налетел, ударил по лицу, словно пощечину отвесил.
- Лежи пока, - говорит северянин, обтирая его лицо смоченной водой тряпицей. - Утром будешь здоров, раны твои неопасны.
Тяжко на душе у Арслана, тяжек сон его. И наутро думы тяжкие его не покинули - о том, что лишь от большого богатства можно быть таким щедрым, о том, что лишь от большой удачи можно этою удачей делиться. О том, что бестрепетно отдал Свейн своего коня навьей твари и продолжает путь пеший, как простой холоп. О том, что не видит Свейн в нем соперника - а отчего не видит, о том Арслан и думать боялся.
- Не след тебе Черного змея искать, - сказал Свейн, когда расставались они. - Не поможет это.
Едва сдержал злорадную улыбку Арслан - показалось ему, проник он в мысли северянина: отвлечь его, Арслана, от верного пути, направить на путь неверный. Однако так открыт был взгляд юноши и так улыбнулся он в ответ на насмешку Арслана, что как холодной водой окатило ясского князя.