Страница 49 из 50
— Предлагаешь скрыться от НКВД на лесосплаве? — догадался Степан.
— Оборони Бог, чего-то предлагать! — словно испугался Колоколкин. — Собственной головой, Егорыч, кумекай. А об этом разговоре забудь крепко и навсегда. Ненароком проговоришься — хана нам с племянником. Поверь, мы тебе зла не желаем.
— Спасибо, Михалыч…
Ранним студеным утром следующего дня Степан Иготкин и Темелькин, закинув за спины котомки с разобранными ружьями да провиантом, навсегда покинули Лисьи Норы.
— Не догнали вас чекисты? — нетерпеливо спросил Лукашкин, когда старый бакенщик принялся молча сворачивать очередную самокрутку.
— Они, борзые, не знали, в какую сторону за нами бежать, — лизнув кончиком языка газетный лоскуток, ответил Степан Егорович. — Зато мы в первое лето набегались до соленого пота. Документов у нас никаких не было. Жили на птичьих правах. Как зайцы, скакали с места на место. Чтобы не примелькаться начальству, больше месяца ни на одном сплавучастке не задерживались. По непролазной тайге пешим ходом сотни верст одолевали. На временную работу устраивались под вымышленными фамилиями. После трехлетних мытарств Темелькин начал слабеть. Да и мне такая собачья жизнь стала невмоготу. К тому времени на Чулыме развелось судоходство, появились обстановочные посты. Плюнули мы на все предосторожности и официально устроились на речную путейскую службу бакенщиками. С той поры и живу здесь в глуши, — Степан Егорович обвел взглядом стены, увешанные почетными грамотами. — Глядите, сколько почестей заработал!..
— А Темелькин умер? — снова задал вопрос Лукашкин.
— Погиб мой тесть по неосторожности. В пяти километрах от нашего поста находился большой Сиблаг. Выслеживая зимой зайчишку, увлекся старик и подкатил на лыжах к колючей проволоке. Увидав человека с ружьем, часовой с вышки заорал: «Стой! Стрелять буду!» То ли не расслышал Темелькин окрика, то ли с перепугу бросился наутек, и получил в спину пулю. Зарыли его на лагерном кладбище, где погребены многие сотни заключенных, скончавшихся от измождения и непосильного труда. Там и теперь еще можно разглядеть догнивающие могильные столбики с номерами. А на просевшей могилке тестя стоит большой крест. За мешок мороженой стерляди выпросил я у начальника лагеря разрешение на такую почесть для невинно загубленного человека.
— Что часовому было за это убийство?
— Ничего. Если б он застрелил, к примеру, лося, наверняка осудили бы за браконьерство. А человеческая жизнь в ту пору ломаного гроша не стоила. Составили акт, что охранник добросовестно выполнил свой служебный долг. Вроде бы даже несколько премиальных рублевок ретивому службисту выдали.
— Ну, надо же… А промысловая артель в Лисьих Норах после вашего ухода сохранилась?
— Совсем ненадолго.
— Кто ее возглавлял?
— Иван Михалыч Колоколкин, Царство ему Небесное. В тридцать седьмом году расстреляли за невыполнение плана по добыче соболя.
— И племянник-чекист не помог?
— Племянника самого за мягкосердечие к «врагам народа» отправили из органов на лесоповал.
— Ну, дела-а-а… — нараспев протянул Лукашкин.
— Дела, паря, в те годы были, как сажа бела… — Степан Егорович раз за разом затянулся махорочным дымом. — Теперь, когда Хрущев разоблачил культ личности, заядлые сталинисты внушают людям, мол, брехня все это. Никаких репрессий, дескать, не было, а была твердая власть, без которой российский народ жить не умеет. Если бы заступники того режима сами испробовали вкус сибирских лагерей да на собственных ребрах испытали твердую руку чекистов, запели бы они, голубчики, совсем другую песню.
— Я вот, Степан Егорыч, о своем отце размышляю. Если бы папаша не возглавил артель, миновал бы его тот страшный год или нет?.. — внезапно проговорил путевой мастер Аким Иванович, и тут только на ум мне пришла его фамилия — Колоколкин.
— Эх, Акимушка… — вздохнул бакенщик. — После тридцать седьмого такие же, нелегкие, годочки покатились. Навряд ли всегда имевшему свое мнение Ивану Михалычу удалось бы сберечь голову. Тогда ценилось единомыслие. Все обязаны были думать только так, как думает великий вождь. Малейшее вольнодумство каралось самым строгим образом. Пощады не было ни старым, ни малым… Не приведи Бог, чтобы такое жестокое время хоть в малой толике повторилось вновь. Расстреливали не только придуманных врагов, но и семьи их уничтожали под корень. Я, откровенно сказать, ушел в бега не ради того, чтобы сберечь свою горькую жизнь. Главной моей заботой была судьба сына, учившегося в школе-интернате. Если б оказался я в числе врагов народа, пришлось бы моему сынку мотаться по лагерям, как вражескому потомку. А так вот, избежав судимости, сохранил я сыновью биографию чистой. Разыскали мы друг друга лишь после смерти Сталина. Из-за отсутствия родственников Егорушка постоянно вел переписку со школой-интернатом. Закончив школу, он поступил в военно-морское училище. В Отечественную воевал на Балтике. Много орденов и медалей заслужил. После войны прошел полный курс в академии. Командовал крейсером. Адмиральское звание получил. Теперь в Москве при морском штабе служит.
— А меня после расстрела отца из комсомола исключили, и всю нашу семью на поселение в Нарым сослали, — с горечью сказал Аким Иванович.
— Благодари судьбу, что не в лагерь за колючую проволоку, — ответил Степан Егорович. — Так-то вот, пари, жилось при твердом режиме…
Лукашкин посмотрел на цветную фотографию бравого морского офицера:
— Это ваш сын, да?..
— Он самый, Егор Степанович Иготкин, — с гордостью ответил бакенщик. — Оправдал мои надежды сынок. Не зря я мытарился. Прошлым летом приезжал сюда. Уговаривал к себе, а я от насиженного места оторваться уже не могу. Отвык от многолюдья, да и все вокруг своим кажется. Взять, к примеру, тот же кедр, что возле избушки. Он же будто живой родственник мне. Многое мы с ним повидали и обговорили, вот только семьями не обзавелись… — В голосе Степана Егоровича послышалась грустная нота. — Ладно, пари, исповедался сегодня перед вами от души. Спать, однако, пора.
Время на самом деле давно перевалило за полночь. За окном посвистывал осенний ветер. Мягко шебаршило что-то по крыше. Наверное, кедр разлапистыми ветвями ластился к нашей избушке. Все молча стали укладываться на покой. Погасив лампу, Степан Егорович, покряхтывая, устроился на своей лежанке возле натопленной печи. Кашлянув, обратился к путевому мастеру:
— Что, Акимушка, нынче официальный прогноз обещает? Когда река станет?
— На третью декаду октября дают ледостав.
— В декаде-то десять дней. Точнее не говорят?
— Когда синоптики точнее говорили…
— Они, конечно, на это спецы… А я вот так скажу: в самый раз первого ноября на моем перекате сплошь ледок затянет. К тому дню и навигацию завершим.
— По моим приметам, так же выходит, — путевой мастер глубоко вздохнул. — Утречком напомни, чего тебе на зиму завезти.
— А чего мне, Акимушка, на зиму-то… Вези, как всегда. Лишь мучицы мешок добавь, чтобы не экономить. Да не забудь, пожалуйста, батарейки к радиоприемнику. Без радио скучно. Можно человеческую речь забыть.
— Мясной тушенки не надо?
— Нет. В тайге негоже консервами питаться. Нынешний год урожайным был. Клюквой, брусникой я впрок запасся. Грибов полную кадушку насолил. Шиповника для чайного настоя заготовил. А мясца захочется — в любой день глухаря, рябчика либо зайчишку добуду. Раньше, бывало, запасался и сохатиной, и медвежатиной. Теперь на большого зверя не хожу. Хотя сноровка пока имеется, но потребность в мясной пище уже не та… Одним словом, перезимую, — будто подвел черту Степан Егорович.
Прислушиваясь к ровному дыханию бакенщика, я лежал и думал о великом терпении и выносливости многострадального сибирского мужика. Жестоко обошлась с ним злодейка-жизнь. Каких только бед и издевательств не выпало на его горькую долю!.. А ведь не сломился в житейском катаклизме Человек, устоял, словно неподвластный буре могучий кедр…