Красные петухи
(Роман)

И тут в памяти Чижикова внезапно необыкновенно ярко прорисовалось осунувшееся с утиным носом и толстогубым плотоядным ртом лицо бывшего начальника колчаковской дивизионной контрразведки, бывшего командира продовольственного отряда особого назначения Карпова-Доливо. Чижикову даже показалось, что он вновь почуял тот непередаваемый, необъяснимый «кабаний дух» (так выразился после первого допроса Арефьев), который исходил от Доливо. Гордей Артемович брезгливо поморщился.

Вчера, накануне судебного разбирательства в ревтрибунале, он допрашивал Доливо последний раз. Тот, как всегда, вошел вразвалочку, с показным спокойствием развалился на стуле, закинул ногу на ногу и даже замурлыкал излюбленный мотивчик. «Я пригласил вас напоследок, — начал Чижиков, — следствие закончено, и завтра…» — «Короче, пожалуйста, — перебил Доливо, вздергивая плоский нос и смешно топыря губу, — короче, гражданин председатель. Во-первых, неизвестно, в каком качестве вы предстанете завтра. Может, завтрашнее чрезвычайное (он подчеркнул интонацией это слово) заседание губкома избавит губчека от вашего председательства, а может, нынче ночью повстанцы займут Северск, и мы с вами поменяемся ролями. Ха-ха-ха! Вот когда я покажу тебе, как должна работать настоящая контрразведка. Я по волоску вытащу из тебя все нервы, намотаю их на кулак…» — Доливо изобразил, как проделает это, покрутив некрупным, но крепким кулаком. Он то ли разыгрывал бесстрашного белогвардейского офицера, то ли в самом деле ничего не боялся. А может, всерьез верил, что завтра все круто переменится?

Чижикова, прежде всего, поразила осведомленность Доливо. Значит, среди тех, кто общался с заключенными, были либо болтуны, либо скрытые враги… «Послушайте, — как можно равнодушней спросил Чижиков, — неужели вам не надоело дурацкое показное молодечество? Ваша песенка спета, и вы это прекрасно понимаете. Есть лишь один путь смягчить…» — «Приберегите этот путь себе, — снова бесцеремонно перебил допрашиваемый. — Ваш следователь, гражданин Арефьев, прожужжал мне все уши об этом. Чего только не обещано мне. Но мы не продаемся. Возможно, потому, что нечего продавать, а возможно — нет подходящего покупателя. Ха-ха-ха! Видите, я с вами откровенен, как с попом». — «Как и где вы познакомились с Горячевым?» — теряя терпение, прямо спросил Чижиков, хотя и был уверен, что ничего путного не услышит в ответ. «Значит, товарищ Горячев вам не по зубам, и вы решили с моей помощью подобрать к нему ключик? Перелет, гражданин председатель. Своими не торгуем ни оптом, ни в розницу…»

До конца заседания Чижиков так и не смог уже отделаться от мыслей о Доливо и Горячеве и лишь тогда оторвался от них, когда услышал высокий натянутый волнением голос Аггеевского. Савелий Павлович стоял на трибуне в своей излюбленной позе — слегка ссутулившись, чуть подавшись вперед, правая рука занесена над головой. «Чертов кавалерист», — со смешанным чувством восхищения и осуждения подумал Чижиков и весь напрягся, предугадав смысл речи ответственного секретаря Северского губкома РКП(б). И не ошибся.

Обронив вначале несколько фраз о том, что Новодворов прав и надо не забывать пропаганду и агитацию в стане заблудших крестьян, Аггеевский заговорил о жестокой мести кулацко-белогвардейским подонкам, о беспощадной расправе с атисоветчиками. Сказал, что завтра же он сам поведет первый коммунистический батальон вместе с ротой красноармейцев на Шарпинск и выбьет оттуда кулацко-эсеровскую… Тут у него сорвалось с языка непечатное слово, но никто не обратил на это внимания, и когда Аггеевский, подняв над головой сжатые кулаки, гаркнул: «Даешь Шарпинск!» — даже Чижиков не утерпел и невольно завопил со всеми вместе: «Даешь!..»

«Фу, дьявол, — опомнившись, упрекнул он себя, — такого остановит только смерть». И вновь восхитился и встревожился. Да, Аггеевский никаких компромиссов не примет. Пропаганда и агитация будут сидеть у него в самом дальнем обозе. Он не умеет, не станет убеждать тех, кого считает врагами. «В открытом бою ему цены нет. Камень в атаку поднимет. Под любые пули пойдет… Но как его образумить?»

Аггеевскому было двадцать четыре года, шесть из них он воевал. Конь да шашка, ночные походы, полевые госпитали, тифозные бараки — вот все, что осталось у него от юности. Пуще всего на свете любил Савелий Павлович атаку, когда, занеся клинок, мчишь судьбе наперерез и уже не разум, а оголенные чувства управляют тобой и либо — ты, либо — тебя, никакой середины, никакого примирения. И чем рискованней была атака, тем с большим азартом и упоением кидался в нее Савелий. Если бы не серьезная рана да не решение ЦК РКП(б), ни в жизнь не покинул бы он своего полка, не осел бы в Северске, не променял бы походный неуют на высокое кресло первого секретаря губернского комитета партии. Но он был солдат, и когда ему передали приказ, он едва не заплакал, но ни словом не возразил, сказал только: «Есть!» — и попросил демобилизовать вместе с ним его боевого друга Серко…

Все это Чижиков знал, оттого не мог не волноваться, слушая атакующую речь секретаря губкома, которой завершилось чрезвычайное заседание, не принявшее никакого решения. После речи Аггеевского долго все кричали «Ура!», потом темпераментно и громко пели «Интернационал», а затем сразу началась запись в коммунистический батальон, который должен был штурмовать Шарпинск.

Дверь скрипнула.

— Ты, Катя?

— Ага.

Она заметно похудела. Стаял румянец со щек, отчего глаза стали казаться еще чернее. В них — ни былого покоя, ни равнодушия — проницательно цепкий взгляд. Маленькая фигурка женщины сделалась подобранней: энергичней стали жесты, стремительней — походка.

Крохотный браунинг пани Эмилии все-таки успел выстрелить. В Катино сердце целилась пани Эмилия, да в последний миг заело пусковой механизм смертоносной игрушки, пришлось дважды нажимать кнопку, и Катя успела откачнуться, отвела сердце от свинцовой горошины, и та, пробив мякоть левого плеча, застряла в кости. Баба Дуня, у которой жила Катя, не позволила оперировать внучку, забрала ее из госпиталя и на удивление врачей скоренько поставила на ноги. Что касается неизвлеченной пули, то тут баба Дуня рассудила так: «Коли станет мешать организьму, тот ее вытолкнет, а ежели приживется — с богом, не велика ноша».

После ранения Катя изменилась не только обликом, но и внутренне, духовной сутью. От прежней — мягкой, застенчивой, часто смущающейся молодой женщины — осталась одна улыбка. «Теперь бы ей встретиться с Маркелом Зыряновым…»— подумал Чижиков, разглядывая Катю. Она сегодня была оперативной дежурной губчека и, не ожидая вопросов, прошла к столу, протянула Чижикову пахнущую типографской краской листовку.

«Ко всем коммунистам губернии, — прочел Чижиков про себя аршинными буквами набранный заголовок. Недобро ухмыльнулся и заинтересованно заскользил, заспешил взглядом по строкам, — Товарищи коммунисты! Переходите к нам, на сторону трудового народа. Пора нам кончать братоубийственную бойню. Долой войну, которая всем надоела, всех разорила. Объединенными силами всего народа мы сумеем построить подлинную власть рабочих и крестьян. Мы сумеем обойтись своими силами, без помощи вожаков-комиссаров, которые обманывают народ и на его поте и крови устраивают собственное благополучие…» — Перескочил сразу несколько строк и, точно ожегшись, отдернул голову, опустил руку с листовкой.

— Что там? — обеспокоилась Катя.

Чижиков поднес листовку ближе к лицу и разом проглотил длинную обойму слов: «…В наших рядах сражаются бывшие коммунисты Челноковской волостной партийной ячейки во главе со своим секретарем Онуфрием Карасулиным, который ныне командует первым сводным ударным крестьянским полком…»

— Не может быть! — Чижиков с размаху припечатал кулак к столешнице. — Провокация.

— Что случилось? — испуганно спросила Катя.

— Читала?

— Хватит мне чтения без бандитских листовок. Арефьев велел передать, как только вернетесь…

— Тогда слушай.

Прочел вслух, в конце обращения — два десятка фамилий коммунистов, в их числе девять из Челноковской ячейки.