Красные петухи
(Роман)

Тоскливо стало от этих мыслей и одиноко, будто затерялась в тайге иль где-то в океане, одна-одинешенька, всеми забытая и никому не нужная. Неведомо почему, как бы сами собой, выплыли из памяти строки:

«С чего это вдруг?» — удивленно подумала Ярославна. Вдохнула сколько смогли вместить легкие. Подзадержала в них студеный пряный воздух. Громко выдохнула. И уже не так пасмурно стало на душе, и грусть посветлела, и захотелось выплакать ее сладкими молодыми слезами. Зачерпнула горсть снегу, ткнулась пересохшим ртом в холодную белую мяготь. Распрямилась, вскинула голову, вопросительно повернулась к мужику с дробовиком.

— Давай туда, — беззлобно, даже как будто смущенно проговорил тот, показав на приоткрытую дверь амбара, из которой сочилась неяркая полоса света.

— Это ты, Славнов? — узнала она мужика с дробовиком.

— Известно, — неохотно и еще более смущенно подтвердил тот. — А куда денешься? Либо тут, либо к вам в подвал…

Перешагнув низенький порожек, Ярославна похолодела. Перед входом на куче дранки сидел Пашка Зырянов, уперев ладони в колени непомерно широко расставленных ног. Он был без шапки, из-под разлохмаченных, свисающих на лоб волос сверкнули хмельные, мутные зрачки, прилипли к девушке. Каждой клеточкой тела Ярославна чувствовала жалящий Пашкин взгляд. От гнева и стыда перехватило дух, но она смолчала, только голову чуть опустила.

Пашка смачно сплюнул между ног, наморщил в похабной ухмылке хрящеватый тонкий нос.

— Ну чо теперича делать с тобой? Сырую исть аль поджаривать?

Ниже склонила голову Ярославна, шарила взглядом по полу — искала что-нибудь подходящее, чем можно было бы ударить по мерзкой роже, если этот бандит попытается…

— Ково в землю пялишься? Не ищи, нет там никакой трещинки. Теперича из моих лап тебя и господь бог не вырвет. Хочу сам ем, хочу другим дам либо про запас сберегу… — И неожиданно переменившимся голосом, от которого у Ярославны каждая жилочка струной натянулась: — Не любил бы тебя… у-ум. — С хрустом стиснул костистый кулачище. — Жамкнул бы, и все… Не могу. Люба ты мне. Сам себе за то противен. Чего кривишься? Думаешь, ежели мужик красивых слов не говорит, руки от земли не отмытые, значит, зверь? Да я б тебя занянькал, заласкал, с рук не спустил. Эх, боляна моя… Сколь было такого добра, а сердце не трогали. Ты — первая. Что скажешь? — Подождал, покусал ее глазами. Посуровел лицом. — Не люб, значит? Тогда слушай по- другому. Знаешь сама — наш верх теперь. Завтра вас судить станут. Не надейся. Никаких аблакатов там не будет. Уже решено и подписано. Всех под гребенку, как Емельянова. Мы его живьем в прорубь… Ха-ха! Вздрогнула, пташечка? Казнить вас буду я. — Резко встал, качнулся вперед, навис над ней черной когтистой тенью. — Уж я тебя, боляночка, так… Сперва натешусь до отвалу, опосля голяком, чтоб ниточки не было, прогоню по селу. По кусочку буду рвать. — Железные Пашкины пальцы мгновенно впились Ярославне в грудь и так щипнули, что слезы брызнули из глаз девушки. — Больно, красная сука? Страшно?

— Больно, но не страшно, — глухо выговорила она.

— Врешь! Тот раз в школе базлала, ровно чушка недорезанная. Думаешь, шуткуют с тобой, в кошки-мышки…

Ярославна молчала.

— Хошь на волю?

Молча подняла на Пашку глаза, отвернулась.

— Значит, хошь. Тогда ложись…

— Скотина!

— Та-ак! — Пашка раздул тонкие ноздри, шумно втянул ими воздух. Приблизил к ней перекошенное лицо. — Моргаешь? А я за тебя сапоги отцу лизал. — И снова переменившимся голосом: — Люблю тебя, стерву. Ей-богу… Обнимаюсь с девкой, а вижу тебя, о тебе думаю. Убил бы за это… Чего пятишься? Не укусю. Последнее мое слово: либо венчанная жена, либо полюбовница, без тебя все одно не житуха… — Сграбастал девушку за плечи, притянул, притиснул к широченной груди. — Лапынька моя. Скажи словечко. Глянь по- доброму… Прибью, стерва… — Схватил за горло, Ярославна обмякла и стала оседать на землю. Пашка подхватил ее на руки, закружил, закачал, как ребенка, жадно припал ртом к холодным губам. Целовал, будто жалил: торопливо и больно. В шею, в щеки, в лоб. — Ожила… Прости дурака. Сейчас умчу тебя к тетке Марье в Ильинку, поживешь у ее, пока перемелется. Отойдешь, отъешься, а когда твоих товарищев порешим, свадьбу сыграем, да такую…

— Пусти! — Ярославна выскользнула из Пашкиных рук, брезгливо обтерла ладонью губы. — Не надо мне ни свадьбы, ни самого тебя. Ты ведь, ты… — Махнула рукой. — A-а, что говорить… Всех на свой аршин меряешь, а он — кулацкий. Коммунисты собой и товарищами не торгуют. Пойми хоть это.

— Дура! Онуфрий Карасулин — не чета тебе, волячейкой заворачивал, а теперя командир полка у нас…

— Врешь!..

— Сама увидишь. Помели большевиков из Сибири поганой метлой, вот Онуфрий и перекрасился. Только нам он такой, двуцветный, до времени нужон. Мы памятливы, шибко памятливы…

Он еще что-то говорил, а она повернулась и медленно, еле волоча ноги, пошла из амбара.

«Гады. Убили Онуфрия Лукича…»

— Нет, ты погодь! — Пашка рванул ее за плечо. — Не договорили иш-шо.

И тут…

— Давай ее сюда, Константин!

Если бы сейчас морозную февральскую ночь располосовал гром, а в звездном стылом небе заплясали молнии и холодный снег под ногами вдруг вспыхнул и запылал, как сухой камыш, Ярославна поразилась бы этому меньше, чем голосу, прогремевшему в ночи. Его она могла отличить от тысячи иных голосов. «Пашка сказал правду?!»

— Ко мне в кабинет! — полоснул по самому сердцу громкий карасулинский голос.

«В кабинет… Здесь… С ними…» Брызжущие светом и болью оранжевые круги заплясали в черноте перед глазами. Земля взгорбилась и поползла из-под ног. Кровь молотила в висках, кувалдой било в грудь сорвавшееся с привязи, разбухшее сердце. Ярославна споткнулась, и если бы не поддержал оказавшийся рядом часовой, упала.

— Кто это? — еле выговорила.

— Опять же я, Славнов.

— Да нет. Кричал сейчас…

— Известно, Онуфрий Лукич. Он теперича командир у нас.

— Командир?! У кого — у вас?

— Известно, у мужиков. Вчерась собрали нас, хотели какого-то полковника в командиры. Куды там! Гаркнули хором — Карасулина! И все… Теперича над нами — ни красных, ни зеленых, сами хозяевать станем. Комиссарам это, ясно, еж в горло. Да с эким командиром, как Онуфрий-то Лукич…

— Так он… так вы… — голос Ярославны осекся.

— Ха-ха-ха-ха!!! — раскатился за спиной злобный хохот Пашки Зырянова. — Ха-ха-ха-ха!! Закачалась коммунистия! Держись за землю! Туда вам дорога!..

Столько лютой ненависти и злорадства было в этом возгласе, что Ярославна разом отрезвела. Ишь как возрадовался, возликовал кулачок! Еще бы, Онуфрий Карасулин — перебежчик и предатель. Чудовищно. Немыслимо! Бред!..

Нужно было какое-то время на то, чтоб переварить эту отраву, не задохнуться, не сойти с ума от ярости и горя. Нужно было время и силы. У нее не было времени. А силы… Силы она нашла. Налитая злом до свинцовой тяжести, оттолкнулась от человека с берданкой, пошла одна, широкими, редкими, чугунными шагами. Распрямила плечи, а в душе. — заледенелая, омертвелая пустота.

Не заметила, как сбоку подошел карасулинский адъютант Лешаков. Заговорил спокойно, будто в обычный день на улице встретился:

— Здорово живешь, Ярославна Аристарховна. Айда со мной, Онуфрий Лукич покалякать хочет.

Ярославна прянула в сторону, как от прокаженного. Ну нет! На сегодня с нее хватит. И ей не о чем говорить с предателем и провокатором, который час назад был для нее образцом коммуниста, на которого всегда хотела походить, за кем не колеблясь пошла бы на смерть… Выставив перед собой руки, оглушенная Ярославна пятилась и пятилась от Лешакова. И снова в спину пулеметной очередью ударил Пашкин хохот.