Страница 16 из 17
П. Боброфф (31) предлагает читателям новую интерпретацию политики российского правительства в отношении Османской империи, связанной с проливами. Стремление министра иностранных дел Сазонова во что бы то ни стало добиться проливов для России, ослепило его, он потерял из виду главное – необходимость обеспечить безопасность режиму. Это была «его самая большая ошибка», способствовавшая падению режима29.
Новации, и отмеченные, и те, о которых из-за сравнительно небольшого объема обзора в нем не упомянуто, много говорят о зарубежном россиеведении. В нем господствует «культурная история» при явном количественном преобладании англо-американских изданий. Но и германская «русистика», как, впрочем, и французская, в которой особенно заметны Э. Карер д’Анкосс и Ф.-Ж. Дрейфус, набирает силу. Порой немецкие работы по истории России противопоставляются англоязычным, так как первым будто бы свойственна «академическая серьезность немецкой учености», а вторым – коммерческие приоритеты30. В Германии появилось немало серьезных исследований по российской тематике. На ученое сообщество произвело, например, большое впечатление то, что силами только ученых Гейдельбергского ун-та был издан сборник высокопрофессиональных статей (их 12) о Русско-японской войне31.
Немецкие ученые активно сотрудничают с историками других стран, в том числе и с российскими коллегами. Но не зря, видимо, постоянно раздаются голоса специалистов о необходимости развивать международные контакты историков. Ведь иногда, хотя и крайне редко, в исследованиях некоторых зарубежных ученых проявляются не лучшие черты, бытовавшие в период «холодной войны» (87)32. Слышны еще и отголоски былых баталий между сторонниками тоталитарной модели и «ревизионистами» – социальными историками, критические замечания по адресу последних со стороны адептов «культурной истории», и все отчетливее – голоса тех, кто отвергает постмодернизм.
В свое время одной из причин перехода историков от социальной к культурной истории было их опасение, что история потеряет самостоятельность, растворится в социальных науках. Теперь опасность для нее как науки – со стороны нарративной структуры исторического познания, истолковываемого как лингвистическая структура, в которой факты – основа нарратива, – всего лишь языковые конструкции самого их исследователя.
«Технические» трудности в применении «новой культурной истории» в исследовательском процессе порой превращают в свою противоположность намерение историка познать прошлое, заговорив «на его языке». Вовсе нет гарантий, что дискурс не обратится в собственный «нарратив» исследователя, искажающий историческую действительность. Этот сбой легко может произойти, если чрезмерно довериться какому-либо одному дискурсу, не поверяя его другими.
А это – и путь к «мифоистории». Ужели история должна вернуться к тому, из чего вышла, – к мифологии? Частые обращения западных историков к вопросам о том, нужна «парадигма» или нет, какова роль теории в исторических исследованиях – не случайны. В сущности, постмодернизм отрицает возможность постижения прошлого.
В нем нет теоретической тверди, и потому надежды историков «новой культурной истории», приверженцев постмодернизма, на выработку новой теории не есть ли своего рода надежда на второе пришествие, надежда сколь спасительная, столь и бесплодная? И не потому ли так часто «второстепенные», далеко отстоящие от эпицентра событий сюжеты из российской истории становятся «главными» в ее объяснении?
Кроме того, «новая культурная история» содержит в себе, в силу ее релятивизма и безграничной тематики, некоторый соблазн для исследователя бросить в ней якорь, потому что это дает возможность улавливать ветер в свои паруса при любой перемене политических и идеологических ветров, которые еще в не столь отдаленные времена ощутимо сказывались на историках (212, с. 265), да и теперь еще дают о себе знать. Но это «ойкуменная» и, так сказать, более гипотетическая сторона «новой культурной истории». Существенным же в ней многие считают то, что она открывает широкие перспективы для изучения минувшего.
Как было отмечено на одной из международных конференций, в настоящее время в науке происходит расширение, глобализация исследований по истории России. И российская историография привлекает особое внимание ученых33. Они отмечают, например, что понятия «локальной истории» и «исторические школы» остаются неопределенными. Выявляется, по их мнению, и известная двойственность в отношении советской историографии: продолжаются дискуссии о ее месте в более широких рамках российской историографии. Для них очевиден наибольший интерес российских ученых к дореволюционной тематике. Зная, что историки позднеимперской России уделяют большое внимание отношениям между государством и обществом, они советуют коллегам применять новые методы для изучения российской политической культуры. Порой констатируется, что резкое изменение идеологического климата не освободило исторические исследования от влияния проблем настоящего и современной политики. Но все-таки историки по обеим сторонам бывшего железного занавеса находят общую основу для сотрудничества, которое имеет большой потенциал для углубленного понимания прошлого, настоящего и будущего России34.
Продолжается и пересмотр, переосмысление истории России в зарубежной науке. Может быть, это всерьез и надолго, а может быть и нет. Всё зависит от политического и идеологического климата, в котором живут и работают историки, и от тех процессов, которые протекают в самой науке35. Как бы то ни было, современное бодрое состояние россиеведения внушает оптимизм и в отношении его будущего.
1. Беккер С. Миф о русском дворянстве: Дворянство и привилегии последнего периода императорской России. – М., 2004. – 344 с.
2. Биллингтон Д. Россия в поисках себя. – М., 2005. – 224 с.
3. Бон Т.М. Русская историческая наука (1880–1905): Павел Николаевич Милюков и Московская школа. – СПб., 2005. – 272 с.
4. Вишневски Э. Капитал и власть в России. Политическая деятельность прогрессивных предпринимателей в начале ХХ века. – М., 2006. – 320 с.
5. Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX – начало XX в.): Новые подсчеты и оценки. – М., 2003. – 256 с.
6. Земский феномен: Политологический подход. – Саппоро, 2001. – 200 с.
7. Каррер д’Анкосс Э. Русская беда: Эссе о политическом убийстве. – М., 2009. – 527 с.
8. Курилла И.И. Заокеанские партнеры: Америка и Россия в 1830–1850-е гг. – Волгоград, 2005. – 488 с.
9. Лукьянов М. Российский консерватизм и реформа, 1907–1914. – Stuttgart, 2006. – 282 p.
10. Мацузато К. Земство во время Первой мировой войны: Межрегиональные конфликты и падение царизма // Земский феномен: Политологический подход. – Саппоро, 2001. – С. 144–199.
11. Новейший философский словарь. Постмодернизм. – Минск, 2007. – 816 с.
12. Пайпс Р. Струве: Правый либерал. 1905–1944. – М., 2001. – Т. 2. – 680 с.
13. Российская империя в зарубежной историографии: Работы последних лет: Антология. – М., 2005. – 696 с.
14. Россия и Первая мировая война: Материалы междунар. науч. коллоквиума. – СПб., 1999. – 563 с.
15. Русский либерализм: Исторические судьбы и перспективы: Материалы междунар. науч. конф., Москва, 27–29 мая 1998. – М., 1999. – 567 с.
16. 1917 год. Россия революционная. – М., 2009. – 187 с.
17. Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии Русской монархии: В 2 т. – М., 2004. – Т. 1. – 605 с.; Т. 2. – 796 с.
29
The Slavic review. – 2008. – Vol. 67. N 2. – P. 495–496.
30
The Russian review. – 2008. – Vol. 67, N 1. – P. 233–234.
31
The Russian review. – 2009. – Vol. 68, N 2. – P. 342–343.
32
Slavic review. – 2007. – Vol. 66, N 4. – P. 731–732.
33
The Russian review. – 2006. – Vol. 65, N 2. – P. 321, 325.
34
The Russian review. – 2009. – Vol. 68, N 1. – P. 171–172.
35
См.: Шевырин В.М. Революции 1917 г.: Переосмысление в зарубежной историографии // 1917 год. Россия революционная. – М., 2009. – С. 56–59.