Страница 3 из 18
– Не верите? Пошли, дам попробовать.
И, взяв меня за руку, потащила через зал, лавируя между покупателями и стойками со старинными чайниками, к маленькой лестнице наверх, в дегустационный салон. Там царила атмосфера интимной элегантности. Между столиками бесшумно и торжественно скользили официанты в светлых льняных костюмах. Я, с моей расхлябанностью, сразу почувствовал себя чужаком из другого времени. Мы уселись в уголке, за столик, покрытый белой скатертью, с серебряными приборами и фарфоровыми чашечками с изображениями знаменитостей. Одри заказала два чая, две горячие ячменные лепешки и «Солнечный удар», фирменное блюдо, которое, по ее мнению, мне непременно надо попробовать. Мы оживленно болтали, и я получал от этого огромное удовольствие. Она училась в Школе изящных искусств и снимала комнату в мансарде, под самой крышей.
– Вот увидишь, у меня такая крошечная комнатка, – сказала она, давая мне понять, что наше знакомство не прервется за дверями «Марьяж Фрер».
Комнатка оказалась очаровательная, с балками на потолке и маленьким окошком, выходившим на бесконечные скаты серых парижских крыш. Не хватало только лунного серпа, чтобы почувствовать себя в атмосфере диснеевского мультика «Коты-аристократы». Она разделась с непринужденной грацией, и я тотчас же влюбился в ее изящное и нежное тело. Такой плоти видеть мне еще не приходилось. Руки и плечи были такие тонкие и хрупкие… Невозможно поверить, что их хозяйка выросла на кукурузных хлопьях и усердно занималась спортом. Кожа ее светилась белизной и резко контрастировала с волосами, а грудь… боже мой, грудь была воистину божественна. Раз пятьдесят за ночь я благодарил ее, что она не стала прибегать к парфюму и дала мне возможность насладиться пьянящим, как наркотик, запахом ее тела. Эта ночь до самой смерти останется в моей памяти.
Мы проснулись на другое утро, и я помчался за круассанами. Единым духом преодолев ступеньки шести этажей ее жилища, я бросился в ее объятия, и мы снова любили друг друга. Впервые в жизни я испытывал новое, незнакомое чувство: я был счастлив. И даже не подозревал, что счастье станет предвестником удара, после которого я так и не оправлюсь.
Четыре месяца моя жизнь вращалась только вокруг Одри. Ею были полны мои дневные мысли и ночные сны. Занятия в Школе изящных искусств делали ее жизнь похожей на швейцарский сыр: то густо, то пусто, и в этой неровной консистенции было трудно выбрать свободное местечко, а потому Одри стала почти недостижима. Случалось, что время выпадало посреди недели днем, и тогда я сбегал с работы под предлогом встречи с клиентом, и мы проводили час-другой в номере отеля где-нибудь поблизости. Я чувствовал себя виноватым, но только чуть-чуть: счастье делает тебя эгоистом. Однажды я сидел у себя в бюро, когда мне позвонила Ванесса, наша секретарша, и сообщила, что меня ожидает клиентка. Я никого не ждал, но организация моего рабочего дня оставляла желать лучшего, а потому на всякий случай я пригласил клиентку войти. Уж лучше принять лишнего клиента, чем дать Ванессе повод придраться к моей неорганизованности. К тому же я не сомневался, что не пройдет и получаса, как об этом узнает шеф. За дверью послышались шаги, и на пороге я увидел Ванессу, а за ней – мою Одри. На ней был вязаный костюм, волосы забраны в конский хвост, а на носу красовались маленькие очки в металлической оправе. Очков я на ней никогда не видел. Но образ получился в яблочко: истинный гротеск, карикатура на бухгалтера. Осипшим голосом я поблагодарил Ванессу и закрыл за Одри дверь бюро. Она решительно сняла очки и скорчила недовольную гримаску. Ее намерения я разгадал сразу и похолодел: я достаточно хорошо ее изучил и знал, что ее ничто не остановит.
Ни разу мне еще не приходилось видеть письменный стол в таком ракурсе. Я умирал от страха, что нас кто-нибудь застанет. Сумасшедшая… Но за это я ее и любил.
Когда четыре месяца спустя Одри меня покинула, моя жизнь разом оборвалась. Не было никаких объяснений, ни малейших намеков на причину. Просто однажды вечером я обнаружил у себя в почтовом ящике маленький конверт. В письме было всего одно слово, написанное таким знакомым почерком: «Прощай». Я замер у входа, так и не закрыв почтового ящика. Кровь застыла в жилах. В голове гудело. Меня сильно затошнило. Я еле добрел до старенького деревянного лифта и поднялся на свой этаж. Ни жив ни мертв, ввалился я в квартиру, хлопнулся на диван и разрыдался. Потом резко вскочил. Но этого не может быть! Этого просто не может быть! Наверное, это чей-то розыгрыш или еще какая-нибудь ерунда! Я бросился к телефону и попытался ей позвонить. Раз сто мне отозвался автоответчик, и с каждым разом его голос становился все отстраненнее и холоднее. Кончилось тем, что даже автоответчик перестал отвечать, наверное, я его перегрузил. И откуда-то из самых глубин сознания медленно выплыло знакомое чувство. Оно устроилось на поверхности, и я снова услышал его голос: это нормально, это совершенно нормально, что тебя бросили. Вот так-то. Против судьбы не попрешь, Алан…
Вот тут-то я и понял, что смерть пришла за мной. Нет, я не поддался секундному порыву, не побежал кидаться под поезд. До моего сведения просто довели, что жребий брошен. Я должен перейти черту. Надо только выбрать время и место. Меня никто не торопил, меня вовсе не одолевали какие-нибудь болезненные, мазохистские желания, и моей целью не было положить конец страданиям, как бы велики они ни были. Меня непреодолимо влекло туда, за черту, я странным образом чувствовал, что мое место там и туда рвется моя душа. А земная жизнь – это так, недоразумение. Здесь я все делаю шиворот-навыворот, и Одри послана мне, чтобы я познал невыносимую боль и наконец-то посмотрел судьбе прямо в глаза.
Место нашептала мне память, оно не случайно сохранилось в одном из ее закоулков. Одри как-то раз забыла у меня журнал, и я прочел там любопытную статью. Фамилию автора не помню: Дубровский, не Дубровский… Он излагает свою теорию о праве на самоубийство. Человек волен от него отказаться, но если уж не отказался, то кончай с жизнью красиво. Он описывает место, как нельзя лучше подходящее для этой цели. Эйфелева башня, пишет он, хорошо охраняется, но одна достижимая точка там все-таки есть. Надо подняться в «Жюль Верн», роскошный ресторан на третьем этаже, войти в женский туалет и толкнуть маленькую дверь слева от раковины. На двери написано «Служебное помещение», и она ведет в маленькую комнату, где хранятся лампы и детали для светящихся реклам. Окно в комнате не зарешечено и выходит прямо на крышу. Я вспомнил все эти детали так четко, словно прочел статью сегодня утром. Умереть на Эйфелевой башне… В этом есть что-то грандиозное. Это будет реванш за всю неудавшуюся жизнь.
Еще шаг…
Надо пройти еще чуть-чуть вперед, чтобы внизу не торчали никакие металлические конструкции.
У меня никого и ничего больше не осталось: ни друзей, ни родственников, ни радостей… Ничего, что могло бы заставить меня пожалеть… Я был готов душой и телом…
Последний шаг…
Ну вот… Место то самое… Надо собраться… Воздух здесь какой-то… сладкий, просто божественный нектар. Я был совершенно один, и сознание начало меня покидать… Глубокий вдох… И пошел потихоньку направо, к краю пропасти. Даже если не смотреть вниз, ее присутствие, ее красоту можно почувствовать…
Я нахожусь на высоте лебедки лифта «Жюля Верна». Вот она, передо мной, нас разделяют три метра небытия. Отсюда мне виден только кусочек крыши с желобом для кабеля. А дальше – пустота… Пустота… Окна ресторана выходят на другую сторону. Никто меня не видит. Из ресторанного зала не доносится ни единого звука. Только тихо бормочет внизу ночной город. Его огни переливаются, манят, завораживают… и теплый, пьянящий воздух обволакивает меня несказанным счастьем… Я больше не ощущаю своего тела, в голове никаких мыслей… Я уже не я. Я погрузился в пространство, в жизнь, в смерть… Я больше не существую, я неразличим… Я полностью слился с жизнью, я…
Рядом кашлянули…
Это мигом вернуло меня к действительности, как щелканье пальцев гипнотизера выводит пациента из транса.