Страница 17 из 18
Я был ошеломлен. Меня словно обухом по голове ударили. Я ожидал чего угодно, только не такого… Голова шла кругом. Все перемешалось: мысли, идеи, события, и я потерял почву под ногами. Хотелось с порога отмести весь анализ Дюбре, но какая-то часть меня понимала, что доля истины тут присутствует. И эта истина меня тревожила. Мне, который всю жизнь так ревностно оберегал свою свободу от посторонних посягательств, вдруг заявляют, что я сам стремлюсь подчиниться чужой воле.
– Видишь ли, Алан, когда мы стремимся никого не разочаровать, соответствовать чужим ожиданиям или уважать чужие обычаи, это часто приводит к тому, что люди начинают вести себя с нами нагло, будто мы обязаны им подчиняться. И они это воспринимают как норму. Если ты чувствуешь себя виноватым, уйдя с работы на час раньше, то твой начальник только усугубит чувство вины. И это вовсе не означает, что он плохой человек. У него тоже все происходит бессознательно: он чувствует, что для тебя неприемлемо смыться раньше, потому и задевает тебя. Ты сам провоцируешь его реакцию, понимаешь?
Я ничего не ответил, завороженный круговращением кусочков льда в его стакане с бурбоном. Он тихонько покачивал стакан, и лед, отсвечивая искорками, стукался в хрустальные стенки.
– Алан, – начал он снова, – свобода внутри нас. Она должна исходить от нас самих. Не жди, что она придет со стороны.
Его слова оседали в моем сознании.
– Возможно, – согласился я.
– Есть множество исследований о выживших узниках концлагерей во время Второй мировой войны. В одном из них говорится, что у всех оставшихся в живых была одна общая черта: они остались свободными внутри себя. К примеру, даже если у них на целый день был маленький кусочек хлеба, они говорили себе: «Я волен съесть этот хлеб, когда захочу. Я свободен в выборе момента, когда его проглотить». С помощью выбора, который может в их положении показаться смехотворным, они сохранили в себе чувство свободы. Оно и помогло им выжить.
Я внимательно его слушал и не мог не признаться себе, что, окажись я на месте этих несчастных, я бы так остро ощущал гнет силы и власти тюремщиков, что вряд ли был бы способен на такое состояние духа.
– А как же мне… э… добиться внутренней свободы?
– На это нет ни рецептов, ни способов. Хорошее средство – в течение некоторого времени делать то, чего обычно тщательно избегаешь…
– Мне кажется, что с самого начала ваши советы сводятся к тому, что я должен делать вещи, которые мне не по нраву. Скажите, это и есть один из методов эволюции жизни?
Он громко расхохотался, и надушенная пожилая дама обернулась к нам.
– Все гораздо сложнее. Но если стремиться избегать в жизни всего, что внушает страх, никогда не поймешь, что большинство страхов мы придумываем себе сами. Единственный способ проверить, что истинно, а что ложно, – выяснить этот вопрос на поле боя. Вот почему иногда полезно схватить себя за руку, даже рискуя сделать себе больно, чтобы испытать на прочность то, что вызывает ужас, пока не появится шанс убедиться, что ужас этот – надуманный.
– И что вы потребуете от меня на этот раз, чтобы решить мои проблемы?
– Посмотрим, – сказал он, поудобнее устраиваясь кресле, явно довольный, что имеет возможность высказать свои соображения. – Ты ошибочно полагаешь, что люди перестанут тебя любить, если ты не будешь поступать по их критериям. И поскольку у тебя есть потребность соответствовать образу, созданному другими, ты начнешь изображать сдвиг по фазе.
Я сглотнул. Лицо горело огнем.
– Сдвиг по фазе?
– Да. И в конце концов выберешь манеру поведения, совершенно тебе не свойственную. Например, начнешь таскать с собой на службу журнал, который тебе интересен только до тех пор, пока тебя с ним не увидят.
К моему великому смущению, он указал на «Closer», который я положил на столик обложкой вверх.
– Если я приду с этим журналом, я себя перед всеми скомпрометирую.
– Ах, имидж, ах, имидж! Вот видишь, насколько ты несвободен…
– Но это вопрос доверия ко мне на службе. Я просто не могу…
– Ты забываешь, как много раз повторял мне, что у тебя в офисе люди как таковые никого не интересуют, интересуют результаты. Значит, и то, что ты читаешь, тоже никого не интересует.
– Но я не могу… Мне будет… стыдно!
– Но ты не можешь стыдиться того, что тебе интересно.
– Да не интересно мне! Я никогда не читаю этот журнал!
– Знаю. Его никто не читает. И тем не менее он продается каждую неделю тысячами… И он тебе интересен, потому что, когда я вошел, ты держал его в руках.
– На самом деле… я не знаю… Так, может быть, из любопытства…
– Имеешь право на любопытство, и этого качества нечего стыдиться.
Я представил себе, какие лица будут у коллег и начальства, если они увидят меня с этим журналом.
– Алан, – продолжал Дюбре, – ты станешь свободным в тот день, когда тебя перестанет волновать, что о тебе подумают люди, увидев тебя с «Closer» под мышкой.
И мне невольно подумалось, что этот день очень далек…
– Это не заслуживает аванса…
– Тебе надлежит каждый день совершать, скажем так… по три предосудительных поступка. Точнее, ты должен трижды в день вести себя неподобающим образом, не важно в чем, хоть в мелочах. Я добиваюсь, чтобы ты на какое-то время расстался со своим перфекционизмом, пока не поймешь, что ты живой человек, и для тебя от этого ничего не изменится, и твои отношения с другими людьми не пострадают. И вот еще что: по меньшей мере дважды в день ты должен либо отказывать в ответ на просьбы, либо возражать против чужой точки зрения. Выбирай сам.
Я молча смотрел на него, не проявляя никакого энтузиазма. Однако его пыл от этого не убавился. Ему собственные идеи явно очень нравились.
– И когда начинать?
– Тотчас же! Не стоит откладывать на потом то, что может способствовать нашему росту!
– Прекрасно. Тогда я просто обязан уйти по-английски, не прощаясь, и вовсе не обязан оплачивать свой заказ.
– Молодец! Отличное начало!
Он был доволен, но по его хитрому взгляду невозможно было понять, что будет дальше.
Я встал из-за столика и уже почти миновал весь бар, и тут он меня окликнул. Его громкий, раскатистый голос разорвал тишину, и все сразу обернулись, видимо, решив, что дело дошло до драки.
– Алан, вернись! Ты забыл журнал!
Ненавижу утра понедельника. Впрочем, это чувство, наверное, знакомо всем. У меня же на это особые причины: по понедельникам у нас проходят рабочие совещания. Каждый понедельник мы выслушиваем, насколько наши результаты далеки от ожидаемых. Что же надо сделать, чтобы ожидаемого достигнуть? Что мы собираемся для этого предпринять? Каковы наши решения?
Выходные дни были богаты эмоциями, как и неделя, последовавшая за встречей с Дюбре. Первые дни я еще подсчитывал все свои маленькие подвиги, а потом начал отважно использовать любую возможность.
Я нарочно еле тащился на автомобиле по тесной улочке, где за мной ехали еще машины, хотя меня разрывало от желания взять вправо и уступить дорогу или нажать на газ, чтобы никто не подумал, что за рулем сидит какой-то старикашка. Я пошумел в собственной квартире и навлек на себя упреки мадам Бланшар. Я повесил трубку, когда какой-то рекламный агент попытался продать мне окна. Я явился в офис в башмаках разного цвета. Я ел гусиную печенку в маленьком ресторанчике и сказал официанту, что макароны были великолепны. Наконец, я повадился в часы пик пить кофе в кафе напротив, где все заняты экономическими проблемами страны и вопросом, куда же смотрит правительство. Естественно, я ни с кем не соглашался.
Все это давалось мне с трудом, хотя какая-то часть меня начинала получать известное удовольствие от преодоления страхов, и я лелеял надежду, что когда-нибудь их удушающее кольцо разожмется.
В тот понедельник, как только закончилась встреча с первым кандидатом, я потащился на ненавистное собрание.
Одиннадцать ноль-пять. Ага, значит, я опоздал… Я вошел в зал с блокнотом в руке и… «Closer» под мышкой. Все консультанты уже сидели за круглым столом. Я был последним, кого ждали.