Страница 7 из 17
– Либо в чужом краю отважный риск, либо в пустом амбаре мышиный писк! Купцу некому сказать: вот тебе хомут и дуга, а я тебе не слуга! Купец сам себе и бедный работник, и первый ответчик! Другого нашему купеческому сословию не дано, брат Родион. Ежели надумал торговлей промышлять, тогда озаботься многотерпением к постоянным отъездам и к невозвратным порою утратам в нажитом скарбе. Без этого купчишка тоже не живет. Случается, что и его стригут начисто, словно овцу бессловесную…
– Караванный старшина! Глянь-ка на наш левый фланг! – вдруг подал встревоженный голос Иван Захаров.
Рукавкин быстро повернулся в сторону ровной киргизской степи, укрытой невысоким ковылем, будто бесконечным пуховым покрывалом. И успел заметить, как два верховых на низкорослых конях проскакали неглубоким суходолом и скрылись в тальниковых зарослях, верстах в двух от дороги. И словно провалились там вместе с гривастыми степными скакунами.
Петр Чучалов дождался Рукавкина, будто от ветра надвинул на тонкие брови треуголку, чтобы скрыть беспокойство, мелькнувшее в светло-зеленых глазах. Неприметно для караванного старшины проверил, на месте ли заряженные пистоли.
– Мы с Петром давно издали их приметили, – пояснил Иван Захаров, и его длинное лицо с тяжелым подбородком стало еще более сумрачным, – да поначалу подумали, может, попутчики нам приближаются к тракту. А оне тайно стали объезжать караван да не торопятся, разрази их Илья-пророк, будто примечают, чего и сколько у нас.
Рукавкин еще раз пристально всмотрелся в те заросли – никаких признаков жизни.
– Не пришлось бы в ночь вагенбург[10] ставить, – высказал опасение Иван и крепкой рукой погладил серого коня по шее. Неожиданно с драгунской лихостью предложил Чучалову: – Возьмем-ка этих доглядчиков в палаши!
Данила Рукавкин, невольно выручая смутившегося до бледности Чучалова, решительно воспротивился:
– Никакого самовольства, Иван! Да и нет нужды зазря рисковать. Вдруг там не только те двое затаились. Еще, чего доброго, стрелами из кустов побьют, они это умеют. Пусть сами опробуют напасть на караван, коль сила у них где-нито сокрыта, мы в долгу не будем.
– И то, – с неохотой уступил отставной драгун.
Пока они переговаривались, караван успел пройти несколько вперед. Подтянулись, бренча колокольчиками, неторопливые верблюды. Рукавкин через Аиса Илькина передал Муртазе Айтову, старшему годами среди казанцев, чтобы не растягивались во избежание нежданного налета разбойных киргизцев.
– Вот степные черти, их и Крест Господний не берет, – ругнулся и тут же перекрестился набожный Лука Ширванов. – Изловить бы да по старинному обычаю за татьбу избить дохлыми собаками. Прости, Господь, вкралась в сердце лютость, должно быть от робости, – признался он.
До Чернореченской крепости – двадцать восемь верст от Оренбурга – дойти в тот день не успели. Место первой ночевки выбрали там, где Яик огибал крутобокий, обмытый с трех сторон береговой выступ. Напоили коней, верблюдов, сами отужинали, отгородились от ненадежного чужого простора сдвинутыми возами, на возы легла первая ночная стража. Выдав им оружие, Рукавкин настрого предупредил не дремать.
– Не впервой в секрете лежать, – отозвался Иван Захаров. Тревожная обстановка была по душе тридцатипятилетнему отставному драгуну: минувшим летом упал с коня, расшиб колено и вышел из армии. К барину не вернулся, в Алексеевском пригороде купил домишко и зажил с женой и двумя малолетними дочками, сам себе хозяин, на жалованье.
Выставив караулы, Данила обошел яицкий берег – отсюда без шума и риска не подняться человеку, комья глины посыпятся в воду. Да и кустов надежных совсем нет, чтобы за них цепляться, карабкаясь в кручу.
Увидел, как казанские татары из тюков достают припрятанные от таможенного досмотра ружья, деловито осматривают. Подошел, тронул рукой Айтова.
– Муртаза, ведомо же тебе, что ружья и пистоли возить тайно в чужие земли запрещено, государев закон не велит. Да и губернатор предупреждал нас об этом. Почему не объявил об оружии при таможенном досмотре?
Тучный, будто емкая квашня, на коротких ножках, Муртаза Айтов подскочил с тюка, на котором собирался спать, перед Рукавкиным тряхнул тяжелым ружьем и с вызовом прокричал:
– Кто говорил, что моя продавать берет ружье? Себя нада спасать! Забыл, как случился с купец Усеев? Да? Был купец, теперь чужой тюка на своей спина таскает в Оренбурге, как эта верблюда! Ходил к нему, своими глазом видел!
От внезапной вспышки гнева у Айтова тряслись толстые щеки, по смуглому, освещенному пламенем костра лицу пробежала нервная судорога, покривила губы. Густая, как смоль черная борода тряслась.
В один миг рядом очутился Аис Илькин, спокойно пытаясь унять Айтова, но тот нервно сбросил его руку, уподобился драчливому петуху, который, завидя противника, с вызовом подбрасывает перед собой мусор и гребет ногами, выказывая готовность к драке. Аис улыбнулся, что-то проговорил по-татарски, потом добавил:
– Зачем на караванный старшина кричал? Он и сам понимал, какой нам опасный дорога лежит.
И у Илькина в руках ружье! Когда только успел вытащить?
«В Оренбурге запаслись, прознав о поездке в Хиву, – догадался Данила. – А может, и в самом деле к лучшему, а то бы в таможне отняли. Кто знает, что может приключиться, не зря губернатор предупреждал про караулы, каждую ночь вести службу охраны велел. Пусть везут, невесть кто может и нам повстречаться: у вора ремесло на лбу не написано! Развелись добрые молодцы: люди хлеб молотить, они замки колотить». Отошел к своим возам. Айтов, возвращаясь на свое место, что-то ворчал, но постепенно успокоился и затих.
Под возом, укрывшись старенькими полушубками, лежали рядом и тихо переговаривались Герасим и сивый Пахом. Данила примостился рядом, на тюках с сукном, укрытых плотной дерюжкой от едкой пыли и дождя. Лежал и долго, пока не сомкнул глаза от усталости, все смотрел, как по темному небу бесшумно перекатывались огромные неповоротливые осенние тучи, словно наталкиваясь друг на друга – это нижние закрывали от взгляда верхние, менее подвижные. За облачностью луна то и дело пропадала, будто играла с Данилой в кулюкушки, а в просветах мелькали настороженные дрожащие звезды: мигнут на секунду и исчезнут, мигнут – исчезнут и так до бесконечности, пока плывут тучи и ветер рвет их в небесной выси на лохматые, бесформенные одеяла непомерной величины.
Вспомнилась Самара, свой двор, Дарьюшка в белом сарафане на высоком крыльце. Стоит, улыбка играет на полных губах, и белой рукой от солнца закрывается: на юг смотрит, куда ушел ее бородатый медведушко…
Всхрапывали рядом кони, вздыхали верблюды, о чем-то лениво, засыпая уже, перешептывались караванщики. Наползала на землю первая беспокойная ночь в чужой степи, открытой холодному ветру и лихим людям.
Перед самым рассветом всех всполошил выстрел. Данила вскинулся, со сна не соображая, где он. Увидел коней, верблюдов, встревоженных товарищей, тут же выхватил из-за пояса пистоль, кинулся к возу.
– Что стряслось?
Над возом, привстав на колени, возвышался Родион. Поодаль, готовые тоже пальнуть, лежали казанцы Удеев и Заитов. Из ружейного ствола Родиона чуть приметно вытекала зыбкая сизая струйка порохового дыма. Родион полушепотом, будто боялся вспугнуть того, в кого стрелял, ответил:
– Шаги почудились, кто-то кошкой крался, – и стволом ткнул в сторону зарослей над Яиком. Прислушались. Вокруг в легкой пелене утреннего тумана стояла тишина, и только изредка плескалась река, когда с обрыва в нее падали комочки подмытого берега.
Не видели караванщики за кустами да за туманом, как в полусотне шагов от них, вжимаясь в густую траву, ящерицами уползали двое в теплых ватных халатах. Уползали прочь, убедившись, что купцы по ночам стерегут себя и что сонными их взять вряд ли удастся. А еще дальше, в трех верстах, чтобы не выдали себя нечаянным ржанием, паслись стреноженные кони и терпеливо дожидались своих беспокойных хозяев.
10
Вагенбург – военный походный лагерь из повозок.