Караван в Хиву

Данила, сам довольный своим поступком, засмеялся:

– Коли так, то молись, казаче, за купца-самарянина Данилу Рукавкина. Как знать, может, и сгодятся ваши молитвы, потому как идем мы караваном в Хивинскую землю, первыми торим путь для прочего российского купечества.

– Ого! – раздалось вокруг удивленное. – Тогда счастливого вам пути туда, а особливо обратно. Страшна та земля, Данила!

А Маркел все радовался:

– Я теперь снова вольный казак… хотя и без двора! За два рубля куплю саблю попроще, за рубль бурку потеплее и айда в киргизские степи на божий промысел за лихим скакуном! Либо коня добуду, либо казаком безлошадным буду… ежели Авдотья в степь не отпустит, – неожиданно закончил Маркел и всенародно обнял жену за плечи. И тут он увидел рядом с возами караванщиков Федора Погорского и его старого дядю Авдея, отстранил жену и поспешил к ним с протянутыми для приветствия руками.

Федор с коня улыбался давнему знакомцу.

– Погорский, Федя! – выкрикнул Маркел. – Неужто это ты привел на мое спасение доброго человека? Благодарствую, если это так! Идем в питейную обитель, кружку вина горького поставлю! – И под смех толпы, которая оживилась радостным для всех избавлением собрата от унижения, казаки направились в сторону реки Наган, где под берегом пристроился уютный кабак.

Вечерело. С киргизской степи тянуло влажным ветром, обещая в ночь или наутро моросистого дождя. Караванщики остановились на площади, огороженной перилами, а Данила Рукавкин с посланцем Петром Чучаловым отправились в просторную, крытую тесом войсковую канцелярию представиться атаману Бородину и старшинам да испросить места стоянки на несколько дней.

В канцелярии долго не задержались. Бородин был в отъезде в Бударинском форпосту. Два старшины развели самарян и казанских татар на постой, а Рукавкина и длинного Чучалова пригласил к себе Авдей Погорский быть гостями.

– Поберегись, сынок, в моей низенькой хатке, – с улыбкой обратился добросердечный старик к Чучалову. – Для твоего саженного роста потолок у меня низковат. Да и матица выгнулась, будто меня передразнивает, старая анафема; крючковатому носу, дескать, недолго жить.

– Лишь бы ноги было где вытянуть, – откликнулся Петр, с трудом переступая по грязной дороге: уже столько дней на коне, а тело все никак не привыкнет к седлу.

Ближе к ночи, перед тем как лечь спать, Данила вышел из прокопченной избушки Погорских во двор проверить коней, товары в старенькой клетушке да подышать свежим степным воздухом. Было тихо, мерцали над головой звезды, являясь глазам в просветах облаков, пискнули за карнизом дотошные воробьи, умащиваясь на покой в тесноте, спокойно жевали овес уставшие за долгий путь кони.

– Ништо, – с сожалением в голосе утешал их Данила и ласково потрепал ближнего жеребца за теплую гриву, – здесь я вас и оставлю, поклажу на верблюдов перенесем. Остаток жизни своей послужите вольному яицкому казачеству, – и тут же вспомнилось дневное происшествие с Маркелом Опоркиным.

Дворов через пять, ближе к Чогану, залилась звонким лаем беспокойная собачонка. Конь сразу же насторожился, повел ушами, слушая ночную жизнь чужого города, потом успокоился и вновь опустил голову в мешок с овсом.

Данила посмотрел вверх, отыскал взглядом Полярную звезду к северу от Яицкого городка, вздохнул – как-то там сейчас в Самаре? Должно быть, уже первый снежок упал? А вот он с караваном через несколько дней отсюда пойдет на юг, от зимы к хивинским прокаленным пескам. Догонит ли их российский снег? Или для каравана смена осени на зиму выразится затяжными холодными дождями? Сказывают казанцы, будто в тех страшных песках снег и вовсе не ложится. Чудно как-то: без снега зима, без мороза…

Слева несколько раз вновь брехнула настырная собачонка, а вскоре из темного проулка показались два казака. Данила узнал Федора и Маркела. Обнявшись, они пели песню, начало которой невозможно было понять, потому как певцы, плохо выговаривая слова, то и дело мешали друг другу.

– Цыц, ты! – прикрикнул наконец Федор. – Не погань песню! – И запел сам, а Маркел только махал свободной рукой в такт нетвердому шагу.

Плетень жалобно заскрипел, когда казаки, плюхнувшись на скамью у калитки, привалились к нему тяжелыми спинами.

– Ишь, тварь брехливая, должно, разбудили мы ее, – незлобиво ругнулся Федор на звонкоголосую собачонку.

– Пущай брешет, – отозвался Маркел. – Пес – не старшина, его бреху бояться нечего. Вот когда батюшка-атаман безвинно облает худородного казака, то настоящая беда. Так было прошлой неделей с Герасимом Ведерниковым.

– А что с ним стряслось? Отчего нам неведомо?

– Пока вы в Илецкой крепости сидели, тут такое творилось в нашей вольной жизни! – почти выкрикнул Маркел, а Данила уловил горькую насмешку в голосе казака. – Оболгали старшины, будто утаил Герасим казенный провиант. Атаман нет чтобы добрый розыск учинить, повелел того Герасима привязать к кольям и бить бесчеловечно. И били безвинного, а через несколько дней от тех побоев Ведерников и умре.

– Господи, – ужаснулся Федор. – Что ж казаки-то молчали?

– А то и молчали, что языки дома за порогом оставили.

– И не прикрикнули всем кругом на атамана?

– Спорили мыши за лобное место, где будут кота хоронить! – ответил с горечью Маркел, с хрипом выдохнул: – Всяк со страху от теперешней нужды испуганные глаза себе за гашник уперил! Тут и о двух головах не пропасть бы, сам видишь, какова бедноте жизнь наступила на Яике! Ну, даст бог, переменятся денечки, вспомнит голытьба, что были когда-то времена истинной казацкой воли! – Пьяный Маркел неожиданно икнул, смачно сплюнул, добавил громко: – Не зря в народе и поныне кличут нас разинскими детьми! А ныне довели казаков до могильной ямы, и некуда нам оглядываться, когда смерть за плечами! Вот так-то, брат Федюша! Слышь-ка, намедни читал мне один умный мужик Библию, а там поучение одно записано: «У саранчи нет царя, но выступает вся она стройно». Во как! Неужто мы, человеки, глупее той саранчи, а? Ну что ты все оглядываешься?

– Тс-с, – настороженно прошептал Федор, обрывая опасный пьяный разговор Маркела. – Сказал бы и я словечко, да волк недалечко. Кто-то бредет проулком. Пошли, доведу тебя до твоего дворища и сдам под караул Авдотье. Должно, все глаза проглядела во тьму, тебя высматривая.

– Ты ступай к себе, я сам…

– Куда там – сам! – возразил Федор и взял Маркела под руку. – Еще завалишься в придорожную лужу да застудишься.

Казаки встали с лавки и, пошатываясь, побрели прочь, во тьму засыпающего города, стали невидимы скоро за чужими плетнями и остовами погоревших изб.

Рукавкин постоял некоторое время, вздохнул, осмысливая услышанный нечаянно чужой разговор, и осторожно, чтобы не разбудить похрапывающего Чучалова, вошел в тесную горенку.

По Яику Горынычу

В Яицком городке караван задержался на несколько дней. Отшумели Покрова[14] с их свадьбами и зимними наймами работников. Схлынули первые осенние обложные дожди, совсем затихли рощи и перелески по берегам Яика и его притоков, а холодное ненастное небо опустилось так низко к земле, что, казалось, и птицы потому не летают, тесноты боятся.

Данила Рукавкин закупил верблюдов, перековал верховых коней, запасся перед дальней дорогой овсом и провиантом.

Ближе к вечеру восьмого октября, в день Трифона – Пелагеи, по улицам шумного Яицкого городка проехал один из есаулов с атаманским жезлом в руке. Он останавливался против каждого двора, отстроенного или лежащего еще наполовину в пепелище, зычно выкрикивал, даже если двор был и пуст:

14

1 (13) октября.