Страница 2 из 4
Роспись была скромной: молодожены, их родители, два свидетеля – однокурсники. Кира потом долго плакала: ни платья, ни цветов, ни ресторана, а от фотографа она сама отказалась: что там запечатлевать? Виктор еще до брака снял квартиру – на окраине, но близко от метро, двухкомнатную, и в жизни молодой жены и новорожденного сына почти не присутствовал, если не считать монотонное жужжание кулера и редкие телефонные переговоры с непонятной нормальному человеку лексикой. Кира же училась любить ребенка и ждала, когда в ее странной семье грянет гром.
Грома не было. Виктор хорошо зарабатывал, не гулял, Киру не баловал… ни цветами, ни милыми сувенирами. Она чувствовала себя чужой. Она занималась сыном, учила налоговое право и план счетов, слушала кулер и постепенно осознавала, что жизнь проходит мимо нее. Все с самого начала было неправильно, будто по инструкции, в которой нет места ни милым нежностям, ни ссорам, ни эмоциям – ничему. Только сухие строчки.
Напротив снимала квартиру такая же, как они, молодая пара. Красивая яркая девочка неумело замазывала тональным кремом синяки, а по ночам стонала в голос, рыдала или била посуду. Кира завидовала ей. Она часто думала: что было бы, если бы Виктор не оказался таким ответственным? Если бы он бросил ее, как часто бывало с другими неосторожными девушками? Если бы она осталась одна? И, задавая себе эти вопросы, она понимала, что, может быть, так даже лучше – она была бы одна и была бы свободна. Открыта для новых чувств, для того, что ее даже и не коснулось. Виктор спустя два года превратился в типичного домоседа, до одури стучавшего по клавишам. Любви никакой не было, и Кира, прорыдав однажды полночи, вычеркнула из списка желаний этот пункт.
Когда Лене исполнилось три года, они неожиданно переехали в собственную квартиру. Кира так и не поняла, откуда Виктор взял деньги: квартиру он оформил на мать. Обжиться в новом доме Кира не смогла. Виктор внезапно стал прижимист, мебели закупил минимум, ремонт тоже делать не стал, в очередной раз отказался покупать машину, а еще через год объявил, что ему предложили пятилетний контракт, что, по сути, означает переезд на постоянное место жительства в другую страну. Чем он должен был там заниматься, Кира не спрашивала, знала только, что речь идет о разработке каких-то приложений и что по прогнозам это самое перспективное направление рынка на ближайшие десять-пятнадцать лет. Почему нельзя было остаться на родине, почему Виктор не спрашивал ее мнения, почему… «Почему» было много, но Кира, открыв на книжном развале какой-то самопальный учебник незнакомого языка, поняла, что ее ждет полная изоляция. Язык она не выучит, бухгалтерия там другая, люди – и те другие, а Леня очень быстро, как все дети, вольется в новую жизнь. И она отказалась.
Виктор пожал плечами, подал в суд, предложил размер алиментов, и больше Кира о нем ничего никогда не слышала.
Леня остался с ней, и Кира смирилась с тем, что ее любовь – любовь матери. Квартиру Виктор – точнее, его мать – продал, но Кире по его доброй воле досталась треть стоимости, а алиментов хватало и на съемное жилье, и на безбедную жизнь. Может быть, щедрость скучного Виктора сослужила плохую службу, потому что Кира, считая, что мальчику нужна мать, сидела с ним до того недоброго дня, когда страну в первый раз тряхнул финансовый кризис. Алименты приходили исправно, но арендная плата подорожала, и Кира стала искать работу.
В той фирме, куда Кира сейчас через силу шла по расползающемуся от жары асфальту, она работала уже девять лет, все так же забивая номенклатуру, и перспектив повышения ей никто не обещал. Ее начальница, красивая, злая женщина, в свои пятьдесят один похожая на скучающую супругу какого-нибудь нефтяного магната, считала, что хорошим бухгалтером нельзя быть ради диплома. Возможно, она была и права, только Киру она не любила. «Безынициативна, медлительна, равнодушна, исполнительна, но из-под палки», – Кира слышала, как она говорила это кому-то по местному телефону, наверное, начальнице отдела кадров. Неудивительно, что ей не давали кредит…
В кабинете, который Кира делила еще с тремя сотрудницами – такими же «номенклатурщицами», – царило оживление.
– Кира Игоревна, а Ирочка от нас уходит! – объявила Настя, сияя, как медный грош. Кира выдавила улыбку, прошла на свое место и включила компьютер.
– Помните, она все к Лизе, ну, секретарше нашей, бегала? Чтобы та ей помогла с перепиской? Так вот, этот Вольфганг прислал ей приглашение! Представляете?
Кира растянула губы, боясь показаться совсем уж невежливой, но, видимо, недоумение и непонимание никуда не делись. Настя всплеснула руками.
– Ну как вы не помните, Вольфганг, ну, Волечка же! Ну немчик этот, его еще тетя Дуся наша все чаем поила? Такой высокий, полгода назад приезжал? Ой, Кира Игоревна, у вас и память. Вы же сами тогда за Юльку Ире справки на визу делали!
Кире очень хотелось сказать, что ей наплевать и на Волечку, и на Юлечку, и на Ирочку, и на саму эту Настю, и вообще на всех этих тупых девочек. На их новости, на голоса, похожие на щебетание ведущей какого-нибудь дурного телеканала, на их жизнь.
– Я очень рада за нее, Настенька.
Девчонки продолжали обсуждать будущее Иры, правда, уже вернулись за рабочие места и быстро шпарили по клавиатурам, а Кире хотелось сесть и разрыдаться. Не от зависти – от тоски и беспросветности, от людской подлости, от несдержанности Лени, оттого, что из-за всего этого у него загублена жизнь.
– Кира, вам плохо?
Ира, или как ее там теперь будут звать – Ирена? – наклонилась над ее столом и заглядывала в глаза. Похоже, даже участие ее было искренним.
– Кира, идите домой. Вы, наверное, перегрелись на солнце, пока шли. Или тепловой удар у вас. Идите, мы забьем ваши накладные, я скажу, что я вас отпустила.
Кира кивнула. Ира была в их комнатке старшей, по-хорошему надо было пойти к начальнице, но видеть сейчас эту самодовольную стерву Кире хотелось меньше всего. «Даже если Ирка меня и подставит, – решила она, – уже наплевать…»
Кире хотелось, чтобы пошел наконец дождь.
Очередная посетительница ушла, недовольная всем на свете и грозящая «дойти до президента». Валентин помассировал пальцами виски, в которых с самого утра работала наковальня, прислушался. В дверь никто не стучал, и он с надеждой подумал, что, возможно, на сегодня с визитами граждан покончено.
По делу явились только три человека: представитель одного из потерпевших, девушка из опеки и старичок, неожиданно давший толковые свидетельские показания. По иронии судьбы даже дедушка оказался бывшим СМЕРШевцем, то есть почти коллегой. Остальные посетители жадно, как лангольеры, сожрали время и, кажется, даже пространство. Толку от их прихода не было никакого ни им самим, ни следователю Валентину Невстроеву.
За дверью послышались голоса: недовольный женский, бурчащий мужской и резкий, командный – помощницы Валентина. Потом дверь открылась, закрылась снова, и Валентин открыл глаза.
– Что, совсем плохо? – сочувственно улыбнулась Лиза, кладя на стол три тяжелые папки и устраиваясь рядом на стуле: по привычке, она поджала одну ногу, уперлась локтями в колени. – Анальгин есть в аптечке, давно бы выпил и не мучился.
Валентин страдальчески отмахнулся.
– Ни черта не поможет, я знаю, – вздохнула Лиза. – Давай я приму этих двоих. Иди домой. Сколько ты спал за последние сутки? Часа четыре? Пять?
– Без понятия, – Валентин встал, потянулся, подошел к окну и открыл его, несмотря на то, что в кабинете работал кондиционер. – Ты их примешь, потом жалоб не оберешься.
– Шеф не тупой, сам следователем двадцать лет отработал. Хочешь, кофе сварю?
Не поворачиваясь, Валентин кивнул. За окном было пекло, солнце жгло, город стекал в закованную в гранит реку. Лиза занялась кофеваркой, а Валентин подумал, как же ему с ней повезло.
Нет, поначалу он воспринял саму весть о том, что с ним будет работать девушка, в штыки. Он представил капризы, разговоры с подружками «о любви» во время работы, ежемесячные истерики и все то, на что жаловался брат Женька: будучи деканом, студенток тот боялся как огня. Но прежний помощник получил назначение, и он был хорошим, толковым парнем. Валентин рассчитывал, что новый будет не хуже, но шеф сообщил, что новой будет помощница. И весь спор прекратил одной фразой: