Страница 21 из 30
Я тоже был доволен, но, в отличие от Мэри, нырнувшей в сон, спать нисколько не желал. Мне хотелось насладиться своими ощущениями сполна. Мне хотелось подумать о конкурсе эссе «Я люблю Америку», в котором собирались участвовать мои отпрыски. Помимо прочего мне хотелось поразмыслить о происходящем со мной и решить, что с этим делать, поэтому я, разумеется, начал с последней мысли и обнаружил, что темные присяжные моих глубин уже вынесли вердикт. Такие вот дела, все решено и подписано. Будто готовился к забегу, долго тренировался – и наконец стоишь на низком старте, упершись шиповками в стартовые колодки. Пистолет стреляет, и ты бежишь. Я обнаружил, что стою на старте и жду выстрела. Похоже, я, как всегда, узнал последним. Весь день люди отмечали, как прекрасно я выгляжу, подразумевая, что я изменился, стал более уверенным в себе. Торговый агент, заглянув после обеда, испытал шок. Марулло посматривал на меня с тревогой. Старина Джои посчитал нужным извиниться за то, чего не делал. Потом Марджи Янг-Хант со своим видением – пожалуй, она была ближе всех к истине. Непостижимым образом она поняла меня и увидела уверенность во мне прежде, чем я сам ее ощутил. И символом перемен стала гремучая змея. Я непроизвольно усмехнулся в темноте. Потом Марджи смешалась и прибегла к старой уловке (пригрозила изменой) как к приманке, которую швыряют в прилив, чтобы узнать, какие рыбы там кормятся. Нет, я не помнил тайного шепота ее тела – перед глазами стояла другая картинка: ее когтистые руки, выдающие возраст, и нервозность, которая приходит с пониманием, что ситуация вышла из-под контроля.
Порой я гадаю, какова природа ночных мыслей. Они сродни снам. Порой мне удается их направлять, порой они несутся на меня словно табун диких лошадей.
Я вспомнил Дэнни Тейлора. Мне не хотелось думать о нем и грустить, однако пришлось. И я прибег к отличному трюку, которому меня выучил один бывалый старшина. На войне был день, ночь и день, слившиеся воедино, и его отдельные части вобрали в себя все мерзости и ужасы этого жуткого бизнеса. Пока он тянулся, я вряд ли осознавал происходящее в полной мере, поскольку был занят и смертельно устал, зато после этот день-ночь-день возвращался ко мне каждую ночь, пока не довел меня до безумия, оно же боевое истощение, оно же посттравматический синдром. Чего я только не перепробовал, чтобы о нем не думать; невзирая ни на что, он вновь и вновь просачивался в мои мысли. Размякнув под действием виски, я выложил все своему старшине – старому вояке, побывавшему на таких войнах, о которых мы уже забыли. Если бы он надел все свои регалии, на мундире не осталось бы места для пуговиц. Майк Пулавский, поляк из Чикаго, однофамилец знаменитого героя. По счастливой случайности, он был изрядно пьян, иначе бы мигом замкнулся, поскольку фамильярничать со старшими по званию не положено.
Майк выслушал, уставившись в точку между моими глазами.
– Да уж, – кивнул он. – Знакомо. Беда в том, что ты пытаешься выбросить все из головы. Бесполезно. Нужно его, так сказать, принять радушно.
– В каком смысле, Майк?
– Подойди к делу основательно: начни с самого начала и припомни все, что сможешь, до конца. Каждый раз, когда оно будет возвращаться, проделывай это снова и снова. Довольно скоро ему надоест, и посыпятся отдельные куски, а потом и все исчезнет.
Я попробовал, и у меня получилось. Не знаю, знакомы ли с этим трюком мозгоправы; наверное, да. Когда ко мне в ночи пришел Дэнни Тейлор, я применил к нему метод старшины Майка.
Будучи детьми – одного возраста, одного роста, одного веса, – мы часто забегали в магазин на Главной улице, где продавали зерно и фураж, и вставали на весы. На одной неделе я весил на полфунта больше Дэнни, на следующей он меня догонял. Мы вместе рыбачили и охотились, вместе купались и встречались с девушками. Семья Дэнни была зажиточной, как большинство старых семейств в Нью-Бэйтауне. Дом Тейлоров – белое здание с высокими колоннами на Порлок-стрит. Когда-то у них был и загородный дом – милях в трех от города.
Местность вокруг Нью-Бэйтауна холмистая, поросшая лесами – виргинской сосной, низкорослыми дубами, кое-где встречаются кария и кедр. Задолго до моего рождения дубы росли настоящими великанами, такими огромными, что местные корабелы вырезали из них кили, шпангоуты и настил для палубы буквально рядом с верфью, пока деревья не закончились. В этой-то земле обетованной у Тейлоров был загородный дом, стоявший посреди огромного луга – единственного ровного места на мили вокруг. Лет шестьдесят назад дом сгорел, восстанавливать его не стали. Детьми мы с Дэнни ездили туда на велосипедах. Мы играли в каменном подвале и строили из старых кирпичей охотничий домик. Местные сады были по-прежнему чудесны. Обсаженные деревьями аллеи и остатки живых изгородей медленно зарастали лесом. Кое-где уцелели фрагменты каменной балюстрады, а как-то раз мы нашли бюст Пана на конусообразном постаменте. Он упал лицом вниз и зарылся рожками и бородой в песчанистый суглинок. Мы его подняли, почистили и некоторое время ему поклонялись. В конце концов жадность и девушки взяли верх. Мы отвезли его на тележке в Фладхэмптон и продали старьевщику за пять долларов. Хорошая была статуя, может, даже старинная.
Мы с Дэнни дружили, ведь всем мальчишкам нужны друзья. Потом ему настал черед поступать в Военно-морскую академию. Я увидел его в форме, и он исчез на много лет. Нью-Бэйтаун – городок маленький, все друг друга знают. Весть об исключении Дэнни разнеслась быстро, но говорили об этом мало. Тейлоры умерли, Хоули тоже. Остался лишь я, ну, и мой сын Аллен, конечно. Дэнни не возвращался, пока родители были живы, приехал уже запойным пьяницей. Сперва я пытался помочь, только ему было уже ничего не нужно. И никто ему не был нужен. Несмотря ни на что, мы остались близки, даже очень.
Я прошелся по всему, что смог вспомнить вплоть до того утра, когда дал ему доллар, чтобы он обрел временное забвение.
Архитектоника моей перемены подвергалась давлению извне – желание Мэри, мечты Аллена, злость Эллен, помощь Бейкера. Только в самом конце, когда ход подготовлен, мысль венчает здание крышей и находит слова для объяснения и оправдания. Что, если мой скромный, изрядно затянувшийся труд на ниве торговли проистекал не от добродетели, а от духовной лени? Для успеха необходим кураж. Вероятно, я в себе сомневался, боялся последствий – короче говоря, ленился действовать. Преуспевающие дельцы в нашем городке особо не мудрствуют и не скрываются, хотя и добиваются немногого, потому как их сдерживают установленные правила. Закон преступается не сильно, доходы тоже не велики. Если бы деятельность городской администрации и коммерсантов Нью-Бэйтауна подверглась тщательному расследованию, всплыла бы сотня нарушений правовых норм и тысяча нарушений нравственных законов, однако все они были бы незначительными – так, мелкие отступления. Из десяти заповедей они кое-что отменили, кое-что оставили. Стоило одному из наших успешных дельцов получить желаемое, как он снова становился добродетельнейшим из граждан – словно рубашку сменил; особого вреда от его махинаций не было никому, если только он не попадался. Задумывались ли они об этом? Не знаю. Если можно предать забвению незначительные проступки, то как быть с дерзкими и жестокими злодеяниями? Если медленно и целенаправленно сживать человека со свету, то перестанет ли убийство считаться убийством – в отличие от быстрого и милосердного удара ножом? Я не чувствую вины за убитых мною на войне немцев. Представьте на минуту, что я упразднил все правила, без исключения. Смогу ли я вернуться к ним после достижения цели? Безусловно, бизнес – это война. Тогда почему бы, добиваясь мира, не сделать ее всеобщей? Бейкер с друзьями не стреляли в моего отца, зато в результате их советов он разорился, а они нажились. Разве это не убийство? Неужели хоть одно из огромных состояний, которыми мы восхищаемся, нажито без проявления жестокосердия?
Я знаю, что, если на время откажусь от правил, останутся шрамы, но разве будут они страшнее тех, которые появились после моего банкротства? Жить – значит получать шрамы.