Страница 35 из 57
Так прошло Утро Шпанских Мушек. Мы вернулись в гостиницу, мне пришлось поддерживать маркиза. Ему было трудно переставлять ноги.
Ночью маркиз говорил во сне. Вернее, издавал какие-то жалкие звуки. Я пытался разобрать слова. Но в конце концов мне пришлось бросить эту затею. Когда я проснулся, комната была залита солнечным светом. Первым делом я повернулся к маркизу и стал внимательно разглядывать лицо спящего. Ла Флёр, думал я, сидя в кровати и улыбаясь. За окном дети забавлялись, бросая камни в изгородь.
Утром маркиз заторопился. Ему хотелось поскорей уехать отсюда, и он велел мне упаковать вещи. Вскоре я вынес наши чемоданы в коридор. Хозяин гостиницы был маленький, с тонкими пальчиками и слишком длинными ногтями. Я внимательно рассмотрел его необыкновенно узкий череп. Маркиз нервничал. Он бранил кучера, который еще не подал карету. Потом повернулся к хозяину:
- Если у вас кто-нибудь станет спрашивать о господине Ла Флёре и президенте де Кюрвале, скажете, что мы отправились в Лион. Понятно?
Хозяин кивнул, подавив зевок.
Я отставил чемоданы.
- Президент де Кюрваль?
Меня вдруг затрясло.
- Бери чемоданы, дурак, карета уже подана!
Я продолжал смотреть на него.
- Чемоданы!
Я подхватил чемоданы и пошел к двери. На улице он толкнул меня в бок:
- Что с тобой?
Я остановился и спросил заикаясь:
- Президент де Кюрваль?
- Ты спятил, Латур? Это всего лишь имя.
Я увидел перед собой буквы, составляющие это имя.
- Какое-то время назад я пользовался этим именем, вот и все.
Я попытался кивнуть.
Укладывая чемоданы, я увидел перед собой это имя. Букву за буквой. "Президент де Кюрваль". Восьмой номер в моем списке.
Мы сели в карету, маркиз нервничал, и я не мог понять почему. Он почти все время молчал, а когда начинал говорить, я его не узнавал.
Мне вдруг показалось, что я совсем не знаю маркиза.
Мы ехали по красивым улицам Экс-ан-Прованса, вдоль подножия высокой горы Люберон к Апту и Лакосту.
Я сказал себе, что должен забыть этот день, должен придумать, как вычеркнуть его из памяти. Вспомнил отдельно каждое событие и решил, что их больше не существует.
В Лакост мы приехали в сумерках. Замок лежал высоко над городком и был окружен оливковыми и миндальными деревьями, но в наступающей темноте я видел только крутые склоны над башнями, скалы и утесы. И знал, что, хотя мне удалось все забыть, там, наверху, меня будет терзать беспокойство.
В то же время одна из марсельских девиц решила заявить на нас из-за того злосчастного драже. Когда наша карета добралась до Лакоста, ордер на наш арест был уже выписан.
***
Маркиз негодовал, плакал и не знал, что делать. Новость о том, что на нас заявили, уже достигла его ушей, и он не желал выходить из своей спальни. Вместе с тем маркиз жаловался, что чувствует себя там как в тюрьме. Он проклинал марсельскую полицию. Бранился, впадал в исступление и не жалел презрительных слов, понося всех адвокатов Франции и всю ее проклятую правовую систему. Неужели мужчина не может спокойно наслаждаться с проститутками? Неужели закон запрещает желания? Он даже вскочил на стул и осыпал бранью потолок, словно это были небеса, населенные жаждущими правосудия богами. Но тут же упал на пол, плача и каясь во всех смертных грехах. Мадам Рене пыталась утешить его, но он не мог вынести ее материнского тона и выгнал ее из комнаты. Зато призвал свою дорогую невестку Анну-Проспер, которая зашла к нему и смогла успокоить настолько, что он осмелился покинуть спальню.
Я гений. Когда маркиз, успокоившись, ел в столовой суп из спаржи, запивая его красным неаполитанским вином, я подошел к нему, наклонился и прошептал несколько слов. Я предложил ему поехать в Савойю. Полиция приедет в Лакост уже через пару дней. А в Савойе они нас не найдут. Маркиз страдал клаустрофобией и был согласен на все, лишь бы избежать тюрьмы. Он немедленно объявил меня гением. Глаза у него бегали.
Он решил взять с собой Анну-Проспер. В столовой воцарилась тишина. Хитрость нехарактерна для Лакоста. На лице мадам Рене я читаю будущее. Сплетни, статьи в газетах, позор и рухнувшие виды на удачное замужество Анны-Проспер, гнев - все это легко читалось в ее глазах. И когда Анна-Проспер не отклонила предложения маркиза, а лишь взглянула на него с откровенной похотью, мадам Рене, подавив гнев, обратила взгляд на оставшиеся ей руины, где она могла пестовать свою боль.
Я начал паковать вещи.
Вскоре мы уже ехали из Лакоста в Савойю, вотчину короля Сардинии. Там мы будем неподвластны французским законам.
***
Я сижу в карете и мысленно вижу перед собой мадам де Монтрёй. Я закрываю глаза. Ее лицо маячит передо мной, словно тень. В карете тесно. Воздух горяч и влажен.
Я немного фантазирую.
Она идет по лесу возле Эшофура, колотит кулаками по стволу дерева и плачет:
- Господи, смилуйся над женщиной, которая всегда почитала Тебя! Пошли оспу и скорую смерть этому содомиту, который опозорил меня и вскружил головы моим дочерям. Милосердный Боже, пошли ему хотя бы болезнь, чтобы его маятник отсох и отвалился. Да-да, Господи, я имею в виду ту часть тела, что относится к интимной супружеской сфере, но этот пес размахивает ею в любую погоду и сует куда только можно...
Мадам де Монтрёй взглядом просит у Небес прощения.
- Прости меня, Господи, что я вообще говорю о таком. Но ведь Ты в Своей мудрости видишь, что этот бешеный пес не может дольше оставаться среди живых.
Однако Господь ей не отвечает. Она бьет ногой по корню дерева. И кричит от боли. Все против нее! Ковыляя домой, она думает о так называемых философах, которые подарили этой стране свои сомнения в Боге, Монархии и Церкви.
- Что Ты за Бог, если позволяешь жить таким, как мой зять? - громко вопрошает она Небо.
Мадам останавливается. Стискивает зубы. У нее остался один выход. Небесная справедливость требует времени. Но мадам де Монтрёй не может ждать так долго. Она должна взять карающий меч в свои руки. Добрый маркиз и не узнает, кто покарал его.
Так я сочиняю, сидя в карете. Но в каком бы смешном свете я ни выставлял мадам де Монтрёй, она даже в фантазиях может внушать страх.