Штиллер

Что касается домовладельца, по профессии антиквара, то он теперь больше, чем когда бы то ни было, привержен традициям - чем локальней, тем лучше, он не возражает против европейского оборонительного сообщества, о нет, упаси боже, но именно потому своей ответственнейшею задачей считает сохранение местного духа, колорита, к примеру, отличия между базельцем и цюрихцем: что станут защищать европейские братские армии, если не нашу привилегию отличаться друг от друга? Да, вообще все мои посетители, как сказано, милейшие люди. Когда они уходят, я спрашиваю себя: почему же я не чувствую себя их другом? Я обидел их, хотя ничего не говорил. Каждый раз после ухода гостей моя камера становится еще более пустынной.

Снилась Юлика - опять почти тот же самый сон. Она сидит в кафе на бульварах среди множества людей и пытается писать мне, - карандаш у губ: школьница, выполняющая трудный урок; я хочу подойти к ней, но меня арестовывают три солдата (немецких), я знаю, что предала меня Юлика. Наши глаза встречаются. Люди в стальных шлемах куда-то волокут меня. Мысленно проклинаю Юлику, ее немой взгляд умоляет меня не верить тому, что она написала, ее принудили, я ее принудил... Спрашиваю солдат, расстреляют ли меня, они хохочут; один говорит: нет, теперь мы распинаем. После великого страха в лагере нам велят чертежными кнопками прикрепить фотографии к деревьям, это у них называется "распять", только и всего; я пригвоздил фото танцовщицы, "распял" Юлику...

Тяжко хранить бодрость перед лицом всего мира, перед большинством человечества, перед его превосходством, которое я не могу не признать. Тяжко одному, без свидетелей, знать то, что ты познал в часы одиночества, тяжко нести в себе знание, которое нельзя ни доказать, ни высказать. Я знаю, что я не пропавший Штиллер и никогда им не был. Клянусь в этом, хоть и не знаю, кто же я. Может быть - никто. И пусть даже мне докажут черным по белому, что среди всех людей, рожденных на свет и занесенных в церковные книги, в настоящее время не хватает одного только Штиллера, и если я отказываюсь признать себя Штиллером, значит, меня вообще нет на свете, - все равно откажусь! Почему они не оставят меня в покое? Я веду себя смехотворно, мое положение становится невыносимым. Но я не тот человек, кого они ищут, и эту уверенность, единственное, чем я владею, я не отдам!

Юлика все еще в Париже.

Это неправда, я не умею быть один и, честно говоря, никогда не умел даже часа пробыть в одиночестве. Причиной тому обычно была женщина. Начиная с моей доброй, любимой матери. Экзамен на аттестат зрелости я выдержал с грехом пополам, по радовался за матушку, теперь отчим не мог ей сказать: "Вот каков твой милый сынок!" А потом я отдал долг родине, отправился в казарму с шерстяным швейцарским одеялом под мышкой и проторчал там почти целое лето, но один я не был и там, потому что все время жалел свою мать, ей это казалось ужасным. Уйма часов, казалось бы, больше, чем может вместиться в человеческой жизни, запечатлелась в моей памяти, то были часы, которые я считал часами одиночества, - вечера в номере гостиницы с шумом чужих улиц или окнами в глухой двор, ночи где-то на вокзалах, весенние дни в парках, битком набитых детскими колясочками и чужой речью, потом опять время, проведенное в привычных трущобах, странствия в лесу под дождем и неотступное сознание, что никогда больше не увидишь того, о ком так тоскуешь, разлуки всех видов - чистые, и торопливые, и откровенные, но и жалкие, ноющие, затяжные, трусливые тоже. Уйма часов, говорю я себе, и все же, если быть честным, один я не был никогда. Я постоянно находил какую-нибудь внутреннюю лазейку, сладостное или мучительное воспоминание, пылкие слова, сказанные кому-то невидимому, а может, и вовсе не существующему, - но я придумывал этого человека, потому что не умел быть один, а не то ждал потрясающей душу встречи за соседним углом, или - за следующим. Разве можно сказать, что я был один? Когда я начал заниматься ваянием, возможно, я был один, я мог быть один в полном смысле слова, ибо надеялся выразить, воплотить себя в гипсе или глине, но, увы, надежда длилась недолго, на смену ей пришло честолюбие, радостная жажда признания, боязнь недооценки; месяцами, поглощенный гипсом, честолюбием и глиной, я не видел ни одной живой души, вгрызаясь в свое искусство, которому никогда не суждено было стать искусством, забившись в мастерскую, как средневековый отшельник, без радио, молчаливый, словно раб на галере, монах по отношению к девушкам, ликующий Румпельштильцхен при мысли, что никто еще не знает о моей гениальности. При этом, подхлестываемый бичом честолюбия, я был усерден, как конь, подхлестываемый кнутом; итак, я снова не был один. Не был я один и у переправы па Тахо; я знал, что если погибну, Аня не сломится, не уйдет в монастырь, а будет по-прежнему выхаживать тех, кто еще жив, по-прежнему будет позволять себя любить и только порою вспомнит меня, но когда меня не застрелили, а только связали мне руки и ноги брючным ремнем и бросили в заросли дрока, я тоже не был один: со мною было бесчестье, был стыд, я стыдился Ани, я думал, что жалко, презренно умру от жажды и никогда больше не увижу ее, я кричал, пока еще мог, потом уже не кричал, но, и теряя сознание, знал, что у меня была Аня, был жгучий, опустошающий стыд перед ней. Не был один я и по пути домой, уверенный, что чужбина ждет меня и на родине: ночи напролет на перевалочных пунктах, ночи напролет на французских вокзалах я оправдывался перед Аней, стыдился ее, возмущался ею, копил неприязнь к ней - и не был один. А потом, вдали от нее, рассказывал свой испанский анекдот, и мои приятели верили мне более или менее, но я твердо знал, что есть человек, знающий настоящую правду, - Аня, а значит, я не был один. Смешно, но тем не менее так: всегда находилась женщина, помогавшая мне обманываться. Я дружил с мужчинами, хоть и не часто, то с одним, то с другим; это была дружба - но не самообман: каждый из нас был сам по себе. Я часто думал о далеких друзьях, меня занимали их мысли, я с удовольствием вспоминал наши споры, даже болезненные разногласия, но в часы ужаса, в часы, когда я не мог быть один, меня спасала только женщина, воспоминания о женщине или надежды, связанные с ней, только так я мог бежать от одиночества. Почему я не умел быть один, что заставило меня скучать с изящной балериной, да еще жениться на этой рыбе! Я был сам виноват, без сомнения, недаром же меня всегда отличала железная воля, направленная не туда, куда нужно. Тысячу и одну ночь по меньшей мере хватался я за голову, но потом засыпал; даже в супружестве я не мог оставаться один. Я бросил ее на произвол судьбы; она унижала меня, и я унижал ее; но я не был один. Не был я один и в трюме итальянского грузового судна, на которое пробрался зайцем. Документов для въезда в Америку у меня не было, только кочегар, соблазнившийся взяткой, знал о моем существовании внизу, под бочками; там было темно и воняло, я облизался потом (как и любой другой на моем месте), пот проступал изо всех пор, и я понимал, как противен был бы мой пот прелестной Юлике, а значит, я опять не был один. А ведь это был крупный шанс, пожалуй, единственный в жизни: восемнадцать дней и девятнадцать ночей полного одиночества, и море почти все время тихое, не скажешь даже, что страдал от морской болезни. Только раз, кажется, вскоре за Гибралтаром, меня вырвало; несколько часов килевой качки, но потом все утихло. И как я использовал свой шанс, огромный, как Атлантический океан? Закуривая сигарету, я при свете зажигалки видел на ближайших бочках надписи: "Chianti", italian wine imported" 1, а потом снова кромешная тьма, редкие проблески света между темными брусьями, вибрация и гул гребного винта подо мной и днем и ночью, так что можно было рехнуться, но я не рехнулся, потому что мысленно все время видел Юлику на ее давосской веранде стиля "модерн", говорил ей то, что думал, но не сказал тогда. Я был рад, что больше не увижу эту женщину, - это было моей единственной радостью там, внизу. Так был ли я там один? Поспав подольше, я просыпался в страхе: вдруг вонючее суденышко повернуло обратно, держит курс на Европу, но и это не поколебало бы мою решимость больше не видеть прелестную Юлику. Я забивался в уголок среди вонючих бочек (я торчал там, не сходя с места, чтобы не наткнуться в кромешной тьме на канаты и крановые цепи), вспоминая о письме, которое она написала мне после убийства, совершенного мною там, на ее веранде; достаточно было первой фразы: "Нет смысла теперь возвращаться к твоим рассуждениям! Всегда ты..." - и раскаяния как не бывало, пусть даже эта старая калоша сию минуту сядет на мель или пойдет ко дну. Достаточно было вспомнить Фоксли! Или злосчастную похлебку, которую эта женщина так и не удосужилась мне сварить, и еще кучу мелочей, одна нелепее другой. Восемнадцать дней и девятнадцать ночей в кромешной тьме, из щелей меж промасленных балок что-то капает, сочится - вечность сочащихся минут, но и ее мало, чтоб охватить, даже в стенографическом беге мыслей, пустыню, простирающуюся между мной и этой женщиной; я снова пускался бродить в темноте, спотыкался, напоровшись на ржавую цепь, забирался на кучу канатов, слизывал теплую кровь с руки, вонял старым потом и новым потом - я не мылся с Генуи, - невидимый людям, слепой, как летучая мышь, оглушенный гребным винтом, и ни единого часа не проходило, чтоб я не клял эту хрупкую, нежную женщину, но никто не слышал моих