Штиллер

1 Кондиционированного воздуха (англ.).

стыдно скучать. Но жизнь повседневная, будничная - закупки, обеды в drug store 1, езда в автобусах, ожидание на стоянках, неотъемлемые атрибуты, забирающие девять десятых вашего дня, - до чего же все прозаично, тускло! Иногда она отправлялась в итальянский квартал - как она говорила, за овощами, но на самом деле стремясь увидеть хоть что-нибудь другое. Может быть, причина крылась в ней самой? Примерно через полгода Сибилла с горечью решила, что все в ней разочаровались. Ее книжечка пестрела телефонными номерами, но Сибилла никому больше не отваживалась звонить. Чем разочаровала она своих друзей? Этого она не знала, да так никогда и не узнала. Она была очень удручена. А между тем - это особенно смущало ее - по виду все оставалось как было, точно как было. "Хелло, Сибилла!" - при случайной встрече звучало, как прежде, - ни признака разочарования! Все эти открытые, прямодушные люди, видимо, и не ждали ничего иного от человеческих отношений, ведь эти дружественные отношения ни к чему развивать, углублять. Сибиллу это печалило: через двадцать минут ты сближаешься с человеком и через полгода, через много лет к этой близости ничего не прибавляется. Все всегда ограничено милыми пожеланиями. Люди дружат потому, что это не лишено приятности, а для всего прочего имеются психиатры, нечто вроде механиков, обслуживающих гаражи внутренней жизни и чувств, на случай, если обнаружишь поломку, пробоину, которую сам залатать не можешь. Друзей не положено отягощать печальными историями, грустным выражением лица. Да и не стоит. Все равно за душой у них не найдется ничего, кроме стандартного, ни к чему не обязывающего оптимизма. Уж лучше полежать на солнышке в своем маленьком саду на крыше. И все же, хоть и нелегко было примириться с приветливым равнодушием американцев, Сибилла не помышляла о возвращении в Швейцарию... Они переписывались все реже и реже, затем наступило длительное молчание с обеих сторон, грозившее стать окончательным, как вдруг Рольф, ее муж, однажды днем позвонил ей в контору. - Где ты? - спросила она. - Здесь, ответил Рольф. - На аэродроме Ла-Гардиа, Только что прилетел. Где мы увидимся? - Ему пришлось прождать до пяти часов, не

1 Аптекарской лавке (англ).

могла же она просто убежать со службы - только к шести Сибилла, американская секретарша, появилась в холле отеля "Лобби". - Как живешь? спросили они друг друга. - Спасибо, - ответили оба. Она повела его через Таймс-сквер. - Ты надолго сюда? - Но, конечно, в этой толчее говорить было невозможно. Тогда она повела Рольфа - ошеломленного пришельца - на Рокфеллеровскую башню, чтоб сразу показать ему, что собой представляет Нью-Йорк. - Ты приехал по делам? - спросила она и тотчас поправилась: - Я имею в виду - по служебным? - Они сидели в знаменитом баре "Рэйнбау", заказав что-то из приличия. - Нет, - сказал Рольф. - Я приехал ради тебя. Ради нас... - Оба нашли, что переменились мало, только слегка постарели. Сибилла показала последние снимки Ганнеса. - Уже не kid 1, а настоящий guy! 2 - Но Рольф перебил ее, не дослушав рассказа о Ганнесе. - Я приехал, сказал он, - спросить тебя... то есть... ну, словом, разойдемся мы или будем жить вместе? Но уже окончательно.

1 Малыш (англ.).

2 Парень (англ.).

Ни о чем больше они друг друга не спрашивали. - А где ты живешь? поинтересовался Рольф. И она показала ему игру цветных огней над Манхеттеном - мерцающее свечение неправдоподобного аттракциона, знакомое каждому, кто хоть раз видел Нью-Йорк; но не каждый при этом обретает вновь утерянную любимую, главную женщину своей жизни... - Вавилон! - вздохнул Рольф, все время глядевший туда, вниз, не в силах оторвать глаз от сплетения мигающих жемчужных нитей, клубка огней, гигантской клумбы электрических цветов и бутонов. Дивишься тому, что в этой бездне, в этих глубинах, откуда не доносится сюда наверх даже шума, в этом лабиринте, где темные квадраты, разделенные светящимися каналами, повторяются с неизменным однообразием, каждую минуту не теряется человек; дивишься, что этот поток, катящийся неизвестно откуда и куда, не остановится ни на минуту или же не превращается в хаос, откуда нет спасения. То тут, то там, на Тайме-сквере, например, образуются ярко светящиеся запруды. Вокруг - чернеют небоскребы, они устремлены ввысь, но издали кажутся скоплением кристаллов, торчащих в разные стороны, тонких и толстых, высоких и низких. Иногда мимо проносится облако разноцветного тумана, как будто ты сидишь на горной вершине, и Нью-Йорк исчезает, поглощенный Атлантикой. И вдруг все опять на местах, отчасти это стройный порядок фигур на шахматной доске, отчасти - неразбериха, словно с неба рухнул на землю Млечный Путь. Сибилла показала Рольфу и другие районы, - названия их были ему хорошо известны, - Бруклин в гирляндах мостов, Стэйт-Айленд, Гарлем. Чуть позже все становится еще более живописным. Небоскребы, подобно черным башням, уже не вздымаются из желтых сумерек, ночь словно бы поглотила их, остались только огни, сотни тысяч ламп, сеть белых и желтоватых светящихся окон, ничего больше, - они повисают, парят над пестрым маревом, над дымкой, окрашенной в цвет абрикоса, а по ущельям улиц струится блестящая ртуть. Рольф не переставал изумляться. Паромы, отражающиеся в Гудзоне. Сверкающие цепочки мостов. Звезды, глядящиеся во всемирный потоп неонового лимонада, слащавой безвкусицы, переходящей в грандиозность, - ваниль и малина вперемежку с лиловатой блеклостью осенних цветов; зеленоватые тона глетчеров - зелень как в реторте; а рядом белизна одуванчиков, шутовство, видения и красота, ах, какая волшебная красота - калейдоскоп твоего детства, мозаика из пестрых осколков, волнующая, но в то же время безжизненная и холодная, как лед; а потом снова бенгальский чад театральной вальпургиевой ночи, небесная радуга, разбитая вдребезги и рассыпанная по земле, оргия дисгармонии и гармонии, оргия будней, техники и в первую очередь меркантильности. Но почему-то все это будит воспоминания о тысяче и одной ночи, о коврах-самолетах, которые здесь сверкают электричеством, о драгоценных камнях, о детском фейерверке, упавшем на землю, но все еще искрящемся. Все это ты уже где-то видел, может быть, за смеженными веками, в лихорадке, в жару - ведь там и тут все красное, не как кровь, скорее, как солнечные блики в бокале красного вина, красное и желтое тоже, но не насыщенной желтизной меда, а слабее: желтое, как виски, зеленовато-желтое, как сера и некоторые грибы, - странно, но красиво, и если бы такая красота звучала, она была бы песнью сирен, так неуловима она и приблизительна, чувственна и в то же время безжизненна, одухотворенна, и глупа, и грандиозна - создание людей и термитов, симфония и лимонад, - этого нельзя себе представить, не видя, это надо видеть, а не судить об этом, видеть своими глазами, когда ты оглушен, испуган, потрясен, пленен, счастлив - чужой на всем земном шаре, не только в Америке; да, это вызывает смех, но и ликование тоже и слезы... А далеко, на востоке, встает месяц - бронзовый диск, молчащий гонг... Но Рольфа, конечно, в смятение всего больше повергала Сибилла, его жена, жившая здесь. Они пили мартини, лишь изредка обмениваясь словами, иногда взглядывая друг на друга, и улыбались едва ли не насмешливо, когда поняли: не нужно им было, чтобы Атлантический океан лег между ними. Правда, Рольф едва осмелился коснуться ее лежавшей рядом руки, нежность жила только в его глазах. И Сибилла тоже чувствовала, что во всем огромном мире не было у нее человека более близкого, чем Рольф, ее муж, этого она отрицать не могла. Но попросила сутки на размышление.