Штиллер

На следующее утро, это был воскресный день, дождь перестал, и Рольф побрел на стройку нового дома, побрившись, но по-прежнему без пальто. Новый дом стоял на возвышенности, за городом, до сих пор он добирался туда на машине. Пешком путь был неблизкий. Здание еще не подведено под крышу; когда Рольф был здесь в последний раз, рабочие уже бетонировали верхние перекрытия, а его супруга еще ни разу не удосужилась побывать на стройке. Теперь он понимал, почему она совсем не интересуется новым домом. Рольф мало походил на домовладельца, - держал руки в карманах и чувствовал себя неловко, когда по его участку проходили гуляющие, - он стоял в будущих комнатах своего дома и, хотя они были закончены только вчерне, узнавал их: комната, выходящая окнами в сад, с большими стеклянными дверями, его кабинет с видом на озеро, пять ступеней, ведущих на галерею, две одинаковые спальни рядом - все в полном соответствии с планом, - даже терраса была уже забетонирована. Повсюду валялся строительный материал: рулоны толя, камень для кладки труб, мешки с портлендским цементом, бак для отопления, кирпич для внутренних перекрытий, чугунные трубы и всевозможные предметы, назначение которых нелегко было отгадать, но по всему было видно, что работа идет. И все же Рольфу казалось, что он стоит среди развалин. На беду, еще явился Штурценеггер - молодой архитектор, со складным метром в руках. Штурценеггер, увлеченный строительством, не давал себе отдыха даже по воскресеньям и, как всякий увлеченный человек, выглядел красивее и симпатичнее, чем обычно. Рольф исподтишка разглядывал его. Что и говорить, этот молодой Штурценеггер разительно отличался от него, Рольфа, к тому же он был моложе. Они лазили по балкам, по трубам, ныряли под дощатые перекрытия террасы, с которых капала вода, прыгали через бурые лужи. Рольфу пришлось перещупать известняк всевозможных сортов, чтобы выбрать по своему вкусу, а молодой Штурценеггер объяснял и объяснял, не ведая пощады. Рольфа куда больше занимали его уши, волосы, нос, его губы (невыносимо!) и его руки. "Почему бы и нет? Вполне вероятно, - думал Рольф и, несмотря ни на что, выбрал самый дешевый известняк. - Неужели этот молодой человек не понимает, что дом вскоре будет продан?" Нет, он не понимал, грезил о новых пространственных решениях и вдобавок ждал восторгов со стороны Рольфа, которому вдруг вспомнился последний вечер с Сибиллой. Сибилла, эта лицемерка, встретила его на аэродроме, и за ужином - не могла найти лучшей темы - рассказала мужу, возвратившемуся домой, длинную историю о том, как повезло молодому Штурценеггеру, он-де получил прекрасный заказ где-то в Канаде. Разве это не улика? Разумеется, он об этом и словом не обмолвился, выслушал подробный доклад относительно трубок и змеевиков потолочного отопления, радуясь про себя (теперь его снедала потребность в затаенных радостях), что Сибилла продолжает оставаться в потемках, а ему давно все известно. Правда, не все еще было ему известно, но молодой архитектор счал жертвой его подозрений, хотя и держался так непринужденно со своим желтым метром в руках. Штурценеггер пожелал отвезти домой своего работодателя. В машине он сам заговорил о привалившем ему счастье - строить большую фабрику в Калифорнии. Рольф перебил его:

- Моя жена говорила - в Канаде.

- Нет, - сказал Штурценеггер, - в Калифорнии. Что-то здесь было не так, но Рольф твердо решил скрывать свои чувства. Никто не увидит его таким, каким он сам видел себя в Генуе. То ли боясь встретиться с глазу на глаз с Сибиллой, то ли желая проявить выдержку, в то воскресное утро Рольф пригласил Штурценеггера на аперитив. Сибилла была дома, мало того, в доме было чинцано, и джин, и даже соленый миндаль. Его супруга, как мы уже говорили - женщина до мозга костей, с ходу разыграла комедию воскресной семейной идиллии, она и молодой архитектор, получивший отличнейший заказ в Канаде, куда Сибилла, конечно же, охотно будет его сопровождать, составят превосходную и даже элегантную пару. Правда, они упорно говорят друг другу "вы", но много ли это значит? И вообще, черт возьми, не все ли равно Штурценеггер или другой обнимает его жену, - главное, не сойти с ума, видя ее рядом с преуспевающим и жизнерадостным молодым человеком и подозревая, что именно он ее обнимает.

Я уже упоминал, что мой прокурор рассказывает эту историю гораздо подробнее и образнее. Но когда я попутно спросил, чем же закончилась его драма с отрезом телесного цвета в Генуе, он ответил кратко и уклончиво. Если я правильно понял, он просто оставил его в общественной уборной, на вокзале.

- Верите ли, прошли года, покуда этот сверток перестал мне сниться, смеясь, говорит мой прокурор.

(Почему, собственно, он так откровенен со мной?)

- Конечно, - говорю я, - мне не подобает допрашивать моего прокурора, но если вы разрешите, я задам еще один вопрос. Ваша супруга не сказала вам, кто был ее другом?

- Позже. Много позже,

- Когда?

- Когда все кончилось. Когда он пропал без вести.

- Смешно, - говорю я.

- Ну да, - улыбается он, - мы тогда оба были смешны, и я, и моя жена.

Все лето Рольф изнывал, силясь доказать Сибилле, что, в согласии со своей теорией, предоставил ей полную свободу. Правда, отсюда могла проистечь опасность полного разрыва, - что ж, вина ложилась на Сибиллу, гордо заявившую: "Незачем давать мне свободу. Если понадобится - я сама ее возьму!" Лейтмотив его самообладания звучал примерно так: "Пожалуйста, милая моя, как хочешь!" Но, несмотря на все, они проводили премилые вечера с общими друзьями, которые делали вид, что ничего не замечают, а может быть, и в самом деле не замечали, потом снова следовали вспышки нервозности по пустякам. Тем не менее они, как всегда, поехали на музыкальный фестиваль в Люцерн, под руку прогуливались в фойе, и это не было притворством ни для людей, ни для них самих, им снова стало приятно бывать друг с другом. Рольф был мужем, и если не злоупотреблял своими правами, то некоторые преимущества у него все же оставались, например, он всегда мог показаться под руку с Сибиллой. Она очень ценила, что Рольф - прокурор - прогуливается с нею по фойе. А маскарадный Пьеро, ему был дан гандикап в остальных, нелегальных, ситуациях, - в жизни Рольфа первый случай, когда этот пресловутый гандикап был дан не ему, а противнику. В минуты хорошего настроения Рольф позволял себе иронические намеки, они, как огонек далекого маяка, напоминали им обоим - если они в это время мирно шли под руку - об опасных подводных рифах. До объяснений дело, видимо, не доходило. И все же оба партнера не пожелали бы повторения этого лета. Сибилла по-прежнему жила в одной квартире с Рольфом, перемены встревожили бы родню, а такого ужаса Сибилла, хотя и не испытывавшая угрызений совести, не могла снести. Когда Рольф вернулся из Генуи, она пожелала, вернее, потребовала, чтоб "пока", как она выразилась, внешне все оставалось по-старому. Поэтому ей удавалось лишь на немногие часы выходить из-под его контроля, и омерзительной половинчатости они не могли избегнуть. То, что эту половинчатость, удушающую половинчатость, невыносимей любого разрыва, Сибилла ставила в вину Рольфу, было, конечно, полным безрассудством, этого даже словами не выразишь, но она, чисто по-женски, все же ставила это ему в вину и порой смотрела на него так (говорит Рольф), словно не могла более выносить его присутствия, и уходила в свою комнату плакать - за закрытой дверью! - а Рольф спускался в погреб и приносил себе пива. Почему же она не брала себе эту свободу, если так в ней нуждалась? Рольф без малейшей иронии задавался таким вопросом. Почему они не уезжали отсюда, бедняжка Сибилла и ее маскарадный Пьеро? Почему не решались на последний шаг? Рольф этого понять не мог. Видимо, не так уж далеко завела их эта страсть, и осенью Рольф почувствовал, что в известной мере поборол себя.