Штиллер

1 Скала веков (англ.).

- Ну-с, - говорю я Кнобелю, своему надзирателю и слушателю, и наконец-то откусываю кончик воскресной сигары, - как вам нравится эта история?

Кнобель смотрит на меня.

- Есть у вас спички? - спрашиваю я.

Даже этого он не слышит.

- Не знаю, - говорю я после первых затяжек, - кто первым из друзей начал смертный бой, - вероятно, более честный, во всяком случае, только один из них выбрался из пещер, надо думать, более сильный. Его имя известно, оно даже написано бронзовыми буквами на мраморной доске: "Jim White" 1. В брошюрах, которые теперь продают туристам, более подробно - "James Larkin (Jim) White, a young cowboy who made his first trip in 1901" 2

А друг его упомянут только как спутник Уайта. И сказано о нем просто: "а Mexican boy" 3. Его имя, так сказать, пропало без вести, и я полагаю, что этот малый уже никогда не даст знать о себе.

1 Джим Уайт (англ.).

2 Джеймс Ларкин (Джим) Уайт, юный ковбой, первым проникший сюда в 1901 г. (англ.).

3 Мексиканский парень (англ.).

По-моему, Кнобель немного смущен.

- Так это вы - Джим Уайт? - спрашивает он.

- Нет, - смеюсь я. - Чего нет, того нет! Но пережил я в точности то же самое, в точности.

По-моему, Кнобель немного разочарован.

Вторично отпущен под залог для встречи с Юликой.

Первое пронзительное ощущение: не она! Эта женщина не имеет никакого отношения к скучной истории, записанной мною в эти последние дни. Вообще ничего общего! Две разные Юлики. И рассказал я вовсе не ее историю! - и так далее...

- Милый, - спрашивает она, - что с тобой? Почему ты все время так смотришь на меня?

Сегодня она ведет себя непринужденнее, чем я. Приходит в восторг, когда я предлагаю покататься на парусной лодке. Рука об руку идем мы к пристани. Я не знаю, о чем говорить, рад, что могу заняться парусами, рулем, в то время как фрау Юлика Штиллер-Чуди - сегодня она в бананово-желтом платье - с некоторой опаской прыгает в лодку, с некоторой тревогой оглядывается: куда бы положить белую сумку и парижскую воздушную шляпку, не запачкав их, садится на скамеечку, в блаженной праздности опираясь о борта широко раскинутыми руками. От нее требуется лишь одно - переходить на другую скамеечку, когда я меняю курс. Потом она снова предается праздности, позволяя ветру играть ее пламенеющими волосами. Здесь она совсем другая! Сегодня, на озере, - холмистые, густо застроенные берега теряются в осенней дымке, так что возникает иллюзия дали, простора, - мы, собственно, в первый раз вдвоем. Сознает ли она это? Во всяком случае, здесь не надо считаться с тем, что в любую минуту может появиться Кнобель с пепельницей.

...Задним числом (я снова в камере) безуспешно пытаюсь увидеть ее смеющееся лицо, помню только, что всякий раз, когда она смеялась, я хотел схватить его обеими руками, это лицо, словно дар небес, - хотя дар небес, конечно, руками не схватишь, в него можно только верить, - и всякий раз чувствовал: в ее смехе может расплавиться все на свете! У Юлики, вероятно, было такое же чувство. Не помню, в какой связи она сказала:

- Когда я одна и вспоминаю все, что было, хуже всего, что я не могу смеяться, а уж если смеюсь, то злым, горьким смехом; а потом, вспоминая о том же самом, плачу...

Ветер стихает, и мы, не долго думая, раздеваемся, ныряем в зеленую, прохладную воду, пестрящую солнечными бликами, плаваем вокруг лодки - она качается без руля и ветрил, - бьем ногами по воде, как дети. Потом в лодке вода стекает с нас ручьями, кожа покрыта пупырышками, мы греемся на ласковом солнце, и Юлика говорит:

- Ты худее, чем...

Чем кто? В угоду нашей идиллии не отношу ее замечания к без вести пропавшему Штиллеру, скорее к парижскому господину, о котором она все еще умалчивает, смешно, но к нему я ревную ее меньше, чем к Штиллеру. Вокруг шныряют пароходики, хочешь - не хочешь, надо одеваться, еще не просохнув. Ветер меняется, и на обратном пути я все время иду против ветра, так что едва не опаздываю в тюрьму. Юлика довозит меня на такси... Еще теперь (вечером, на койке) вижу жемчужные капли на ее руках, на алебастрово-бледном лбу и античные завитки мокрых волос на затылке.

P. S. Юлика едет на несколько дней в Париж по делам своей балетной школы. Мне будет скучно без нее!

Видел сон.

Я в мундире Штиллера, вдобавок при ружье и каске. Слышу команду: "На плечо! Смирно! Шагом марш, маааарш!"

Жарко. Почва каменистая, неровная. Начало войны. Твердо знаю, во сне, дату: 3.9 1939 г. Но воспринимаю не как прошлое. Так бывает, когда снится, что снова сидишь на школьной скамье. Слышу голос, пронзительный, нервный. Кто-то сбился с шага, марширует не в ногу. Почему виновник не отзывается? Стоим навытяжку. Лицо полковника бледно от бешенства. "Послушайте, вы, там!" - рявкает он, тыча пальцем в меня, и я слышу, в самом деле слышу, свой голос: "Пулеметчик Штиллер". Смешно, я даже во сне не чувствую себя пулеметчиком Штиллером, однако ору во весь голос: "Пулеметчик Штиллер". У полковника дрожат губы. Он говорит, что в отношении людей моего сорта на войне принимаются особые меры. Понятно? И если начнется война, он со мной (пулеметчиком Штиллером) церемониться не станет. Понятно? Стою навытяжку, ружье на плече, мне понятно, что этот швейцарский полковник по какой-то причине ненавидит Штиллера, мы только что присягнули родине в беспрекословном повиновении, и он вправе меня пристрелить, долго не церемонясь, - отдаст приказ, и точка!

P. S. Мой адвокат, когда я вскользь упоминаю о своем сне, приходит в негодование. Мы говорим о военной службе. Ему мало того, что ради мира (мира между ним и мною) я готов признать, что армия - необходимое зло. Как видно, военная тема священна даже в Швейцарии, и он не намерен терпеть обидных для армии снов. "Ведь наяву, - утверждает он, - столь неподобающие преступные угрозы со стороны швейцарского офицера положительно невозможны! Ручаюсь вам! - говорит он с гордостью швейцарского офицера (он, вероятно, в чине майора). - Ручаюсь!" - настойчиво повторяет он.

Ответил господину Вильфриду Штиллеру, брату без вести пропавшего, - к сожалению, опять не оставив себе копии, - примерно в таком смысле: "Ваше сердечное письмо к пропавшему без вести брату живо тронуло меня, милый господин Штиллер, напомнив о собственной моей матушке, оно взволновало до слез, прошу прощения за то, что так долго не отвечал Вам. Вся моя жизнь небрежность! Меня не обидело, что Вы ни о чем не спрашиваете, напротив, я благодарю Вас за это, как и за Ваше братское приглашение. Я поневоле вспомнил своего брата, которым тоже пренебрегал. Мы с ним редко ссорились, и то ненадолго, но ничто важное, как мне казалось, нас не связывало; мы совершали совместные экскурсии, мирно жили в палатке и молча сидели у костpa, лишь потому что были братьями. Как же случилось, что я и брата упустил? Друзья должны понимать друг друга, чтобы быть друзьями, а братья как-никак братья, и наконец Вы правы, не играет роли, кто я такой - был бы настоящим братом!" В этом смысле...