Штиллер

- Пойдем, - сказала Юлика. - Перестань же!

Юлика и сегодня не знает, как ей следовало себя вести на той давосской прогулке. Вот уже две минуты она видела двух незнакомых гуляющих, они приближались, правда, медленно, но приближались, Юлике было мучительно неловко, кроме того, поведение Штиллера уж очень напоминало Юлике театр, не то Мортимера, не то Клавиго, в общем, кого-то в этом роде, она никак не могла вспомнить, кого же именно. Штиллер лежал, точно мертвый, уткнувшись лицом в вельветовую юбку, тяжелый, недвижный; теперь он не рыдал, не вздрагивал, - лежал, раскинув руки, в неуклюжей позе удовлетворенного мужчины.

- Слушай, - ласково сказала Юлика. - Сюда идут!

Люди были уже почти в ста метрах от них, этого Штиллер не мог отрицать. Лицо у него было хмельное, ошеломленное, как у пловца, только что вынырнувшего на поверхность, он поднял голову, но не оглянулся, не пожелал убедиться сам, что люди подходят все ближе и ближе. Он закрыл лицо руками, покуда гуляющие, две старые дамы, не прошли за его спиною, потом свесил руки между колен и с трагическим видом стал глядеть на долину; Юлика не знала, как быть, отвела его вечно растрепанные волосы со лба, улыбнувшись, сказала:

- Да, да, ты у меня несчастненький!..

Штиллер промолчал, но встал, подтянул смятые брюки; он не помог Юлике подняться, сгреб свой скомканный плащ, подставил руку, чтобы Юлика могла опереться на нее, и отвел ее в санаторий. Там он обещал подождать в коридоре, покуда ее снова упакуют и выкатят на веранду. Но когда сестра выглянула в коридор, господина Штиллера там не было. Он уехал не простившись.

Это была их предпоследняя встреча.

Кнобель, мой надзиратель, становится утомительным. Словно читатель вечерней газеты, он ждет ежедневного продолжения истории моей жизни, у него отличная память, которая доставляет мне много хлопот.

- Простите, мистер Уайт, но что-то здесь не так. Ведь сначала вы убили свою жену?

- Да.

- Потом директора Шмица...

- Да.

- Это было в джунглях, на Ямайке, как вы сказали. Потом пришла очередь Джо, мужа той маленькой мулатки, и тогда вы удрали в Мексику... Ну, а потом? - спрашивает он, не выпуская из рук ведра с супом. - Из Мексики вы прибыли к нам?

- Да.

- А как же два других убийства? Вы сказали, что прикончили пятерых?

Я хлебаю суп и говорю:

- Возможно, только троих.

- Шутки в сторону! - говорит Кнобель. Оказывается, он вообще лишен чувства юмора. Он утомителен. И я просто объясняю:

- Убить человека или хотя бы его душу можно разными способами, и этого не обнаружит ни одна полиция в мире. Бывает достаточно одного слова, откровенности в должный момент. А не то даже улыбки. Покажите мне человека, которого нельзя уничтожить улыбкой или молчанием. Конечно, такие убийства свершаются медленно. Вам не приходилось задумываться, милейший Кнобель, почему большинство людей так живо интересуется настоящим убийством, зримым, доказуемым убийством? Яснее ясного: потому что, как правило, каждодневных медленных убийств мы не видим. Насколько же лучше слышать треск выстрела, видеть текущую кровь, знать, что человек погибает от настоящего яда, а не от молчания своей жены. Великолепно обстояло дело в старину, скажем, в эпоху Возрождения, человеческие характеры проявлялись в действии. В наши дни все ушло вовнутрь, а чтобы совершить убийство изнутри, милейший Кнобель, или рассказать о нем, требуется немало времени.

- Сколько? - спрашивает он.

- Часы, дни...

В ответ на это мой надзиратель сообщает:

- Следующее воскресенье я буду свободен, мистер Уайт!

Итак, Юлика, несмотря на молчание Штиллера, знала о его связи с той, другою. "Связь" - слово, пожалуй, не очень изысканное, согласен, но могла ли Юлика (думая об этом) подыскивать романтические выражения? Итак, Юлика знала. Но что могла она, больная, предпринять на своей застекленной веранде? Ничего, конечно.

Только терпеть и страдать...

Теперь, думала бедная Юлика, теперь у нее осталось одно лишь искусство, и разглядывала обложку швейцарского журнала, который ей прислали друзья. На обложке была изображена прелестная Юлика-танцовщица. Знаменитая балерина. Она считает, что это был сногсшибательный снимок, - волшебные блики на газовой пачке балерины напоминали Дега. Вообще-то фотография была прошлогодняя. Юлика уже не верила, что снимок, с которым все столько возились, будет опубликован. Но вот в конце августа, к открытию сезона, он наконец был напечатан. Юлика на нем была снята со спины, светлый профиль, парящая в воздухе левая нога, плавный и точный взлет рук, от плеча до кончика пальцев похожих на расцветающие бутоны. Внизу текст: пошловатый, как всегда в таких журналах, хорошо хоть, что ничего не переврано. Впрочем, журнал не столь уж ничтожный, Юлику бросило в дрожь, когда она узнала, какой у него тираж. Сколько теперь Юлик! Юлика в киоске, Юлика в поезде, Юлика в семейном доме, Юлика в кафе, Юлика в кармане пальто элегантного мужчины, Юлика за тарелкой супа, Юлика везде: под тентом на пляже, в холлах первоклассных отелей, но в основном - в киосках, швейцарских и заграничных! И так будет целую неделю! Потом, когда-нибудь, Юлика окажется в приемной зубного врача, но зато и в нью-йоркской публичной библиотеке, где ее можно потребовать в любое время. И еще... Юлика в чьей-то одинокой комнате на стене над кроватью. Она не гордилась, о нет, она всякий раз смущалась, когда брала в руки этот почти что бульварный листок, но радовалась хотя бы, что снимок такой эффектный и пируэт безупречен. Что она красива, даже очень красива, не было секретом для Юлики. Когда же, ну когда она сможет снова танцевать? Юлика ложилась на спину, опускала веки и старалась представить себе, как она, та Юлика в газовой пачке (как на картине Дега), выходит из тьмы на пустые подмостки, залитая клубящимися потоками голубых прожекторов, уносящих и ее, Юлику, прочь от земного тяготения, от людской назойливости, и потом, ах, потом, когда первый занавес, шелестя, отодвигается в сторону, Юлика уже на пуантах, и чуть позднее, когда, прошуршав положенные восемь секунд, второй, более тяжелый занавес распахивает перед него двери в другую, новую тьму, в первых рядах полную освещенных лиц, и оркестр, играющий уже давно, теперь в полный голос звучит у ее ног, подобно прибою, - эта музыка, как заколдованный круг, замыкает Юлику, которую теперь видят все, но поймать, схватить не может никто, а потом зажигаются огни рампы и свет наверху, они слепят Юлику, она ничего больше не видит, только чувствует пространство, ожидающее ее, и блаженство, исступленное блаженство и комок тоски в горле, а потом она поворачивает голову (совсем как на обложке журнала) и знает, что блеск ее глаз виден даже на галерке, и потом, да, потом первые шаги: и теперь вся музыка - в теле Юлики, скрипачи пиликают так усердно, что волосы падают им на лицо, и у трубачей щеки надуваются, как у индюков, знаменитый дирижер во фраке с вороньим хвостом глядит на Юлику, только на Юлику, и бравые ребята с контрабасами, теперь они пилят, как дровосеки, а симпатичный ударник - комок нервного напряжения, воплощение старательности и послушания, наконец-то издает свое "бум-бум"! О, боже! Все звучит, море звуков, сплетение тем, нарастающий рокот, он спадает, но ведь музыка уже в ней самой, она воплощается в ее теле - вещественно, зримо. Увы, дальше первых шагов Юлике не удавалось зайти даже в воображении. Удивительно! Белка на лиственнице у веранды, всего только белка, уронившая пустую шишку, почти неслышный шорох, знакомый свисток маленького поезда в долине, а иногда даже скрип крестьянской телеги, спускающейся с крутого откоса, даже легкое покашливанье на нижней веранде или звонкий смех подручного из пекарни, только что привезшего свежие булочки и уже катившего к лесу на своем велосипеде, насвистывая модную песенку, - этого было довольно, чтобы нарушить ее балетные грезы.