Штиллер

Фриш начинает работать для театра: одна за другой появляются на свет его пьесы - "Санта Крус" (1944), "Опять они поют", "Китайская стена" (1946; второй вариант - 1955), "Когда окончилась война" (1949), "Граф Эдерланд" (1950; второй вариант - 1956; третий - 1961). "Дон Жуан, или Любовь к геометрии" (1953; второй вариант - 1962), "Бидерман и поджигатели" (1953; второй вариант - 1958).

Имя Макса Фриша приобретает международную известность. Этому особенно способствуют его романы "Штиллер" (1954), "Homo Faber" (1957) и "Пусть мое имя будет Гантенбайн" (1964), а также пьесы "Андорра" (1961) и "Биография" (1968).

* * *

У Фриша Дон Жуан Тенорио, вопреки литературной традиции, не любит женщин. Он любит геометрию, то есть все ясное, определенное, точное, однозначное. Оп хочет жить по законам разума, а не повинуясь прихоти чувств. Но обстоятельства сильнее его.

"Всему миру известно о моих подвигах, - вздыхая говорит герой, - но мало кто проник в их смысл".

Дон Жуан - не тип, не характер, это только роль. Одна из тех ролей, которые человек по собственному желанию, а еще чаще по принуждению, играет на жизненной сцене. И судить о человеке по исполняемой им роли нельзя. Роль - одно, человек - другое. Роль - маска, то есть нечто застывшее, лживое. Она - постоянное повторение внешних форм бытия. Но ведь одинаковые действия имеют разные побудительные причины: бывает, стремишься к благому, но сеешь горе, а бывает и наоборот...

Фриш заносит в дневник: "Не сотвори себе кумира". Для него это проблема не религиозная, а скорее гуманистическая. Любя человека, полагает он, мы как бы наперед соглашаемся на его изменчивость, внутреннее богатство, неожиданность душевных порывов. О тех, кого мы любим, мы никогда не создаем себе окончательного представления. Лишь когда любовь уходит, картина личности может показаться нам завершенной.

"Ты не та или не тот, - говорит разочарованный или разочарованная, - за кого я тебя принимал".

А за кого же принимали друг друга?

За тайну, которой человек все-таки является, за волнующую загадку, отгадывать которую мы устали. Сотворили себе кумир. Вот в чем бессердечность, вот в чем измена".

"Не сотворять себе кумира" - значит, по Фришу, подходить к человеку с любовью. Но это любовь не всепрощающая, а требовательная. И она побуждает свой объект выйти из роли, сбросить маску, стать самим собой.

Герой романа "Homo Faber" - инженер, холостяк пятидесяти лет от роду. Он поклонник "индустриальной цивилизации". Нет, не восторженный поклонник: он вообще на такое не способен, ибо холоден, спокоен, аккуратен, чуть-чуть циничен. Фабер в высшей степени деловой человек - не только в делах, но и в частной жизни. Он не считает, будто в мире все идеально, однако не станешь же расстраиваться оттого, что зимою холодно?

Машина совершеннее человека, она "не ведает ни страха, ни надежды, которые только мешают, никаких желаний, она работает согласно чистой логике...". Поэтому - да здравствует машина! Не существует ничего непонятного, случайного, неожиданного. Все можно объяснить и измерить, перевести на язык формул. Чувства - выдумка, дружба - химера. И если уж нужна любовница - так для физиологии, если уж нужны приятели - так для времяпрепровождения...

Таков Фабер. Или, вернее, он был таким где-то вне пределов романа. Роман представляет собой записки Фабера. И сам факт, что герой начал вести записки, свидетельствует, - перед нами не стопроцентный Фабер, то есть не только некая роль: с ним уже случилось что-то ужасное, он поколеблен в своей жизненной позиции. И Фабер защищается, как бы приводит доводы в свое оправдание: "При чем тут предопределение? Должен признать, не будь вынужденной посадки в Тамаулипасе, все сложилось бы иначе... Может быть, Забет была бы еще жива. Не спорю: то, что все сложилось именно так, было больше чем случайность, это была целая цепь случайностей. Но при чем здесь предопределение?.."

Признать реальность "предопределения" для Фабера означало бы согласиться, что вся его предшествующая жизнь была ошибкой, заблуждением, самообманом, даже в известном смысле преступлением. Это значило бы обвинить себя в том, что он, Фабер (пусть того и не желая), убил свою дочь Забет и поступил как трус и эгоист с ее матерью Ганной. Ей, полуеврейке, угрожала высылка в нацистскую Германию; единственное, что могло ее спасти, - это замужество. Но Фабер в последний момент раздумал: не хотел себя связывать, да и соблазнило деловое предложение с другого конца земли. Поэтому-то он и не знал, что есть у него дочь, и, случайно повстречав ее на теплоходе, вступил с нею в связь...

Так Фабер закономерно приближается к трагедии. Ибо, вступая с людьми в человеческие контакты, попадаешь в поток действительности. И нужно жить по ее сложным законам, а не согласно умозрительному регламенту. Иначе столкновение с "судьбою" неизбежно. И оно уничтожит тебя. Фабер понял это, но, увы, слишком поздно...

Страдания - страдания, причиненные себе и другим, - сделали марионетку Фабера человеком. Это особенно существенно в концепции Фриша. Когда у Фабера открылись глаза, он увидел одновременно два мира - мир "индустриальной цивилизации" и то, что существует за ней и вне нее. Именно тогда (перестав опасаться "мистики") он разглядел яркие, поэтические краски природы: "Скалы в поздних лучах солнца - как золото. Я нахожу - как янтарь, оттого что они матовые и почти прозрачные..." И он воскликнул: "Я пою хвалу жизни".

В романе "Пусть мое имя будет Гантенбайн" Фриш подошел к той же проблеме - человека и роли, лица и маски - с иного конца. Некто проводит вечер в ресторане, в случайной компании незнакомых людей. Почувствовал дурноту. Добрался до своей машины, завел ее. Но отъехать не успел - умер. "Я представляю себе, - говорит Фриш. 

Таким мог быть конец Эндерлина.

Или Гантенбайна?

Скорее Эндерлина.

Да, говорю я себе... я знал его. Но что значит знал! Я его себе представил, а теперь он швыряет мне мое представление обратно, как хлам; ему больше не требуется житейская история..."

Так начинается эта книга. "Человек что-то испытал в жизни, приобрел кое-какой опыт, теперь он ищет для всего этого оболочку, историю, - ведь нельзя жить с опытом, который не имеет истории; иногда я представляю себе, что кто-то другой обладает историей моего опыта".