Штиллер

Это не slum 1 - то, что я вижу, а базар под открытым небом, если не ошибаюсь в Амекамека, живописный базар, отнюдь не печальный, но зловещий. Какая-то дьявольщина, какое-то проклятье превращает все, что могло бы цвести и благоухать, в тлен, смрад, гниль. И человек перестает защищаться, не убирает с дороги мертвого пса, только изредка во время еды ленивым движением отгоняет мух со своей тортильи. Калеки - колченогие, скрюченные - неизбежная принадлежность такого базара, солнце, небесная синева кажутся здесь насмешкой. Странное чувство - что-то случилось! - сопровождает меня. Но ничего не случилось! Все так живописно: нежный янтарный оттенок на чуждых лицах женщин, накрытых большими платками, а наверху - развалины церквушки, испанское барокко, позеленевший медный крест, и повсюду орхидеи. А сквозь большие листья банановых пальм, похожие на флаги с бахромой, видны белые снега Попокатепетля, Дымящейся Горы, которая перестала дымиться, белый шатер - великолепное зрелище! Откуда же это чувство тревоги? Каждый раз, когда мы останавливаемся заправить джип, я вижу слепца, протягивающего руку. На кофейных плантациях водится муха, от укуса которой возникает гнойник, вначале он излечим, но нет врача, нет денег на врача. Потом личинка проникает в кровь, поражает глаза, зрачок, растекшись, как желток на сковороде, превращается в желтоватую студенистую массу. И вот они стоят, слепые старики и слепые дети, стоят с пустыми руками, и один из них поет под шарманку. А на крышах сидят ауры, большие вонючие птицы, их часто видишь на проезжих дорогах, они стаями вспархивают с покойников, с раздавленной змеи, с разлагающегося осла, с убитого, которого еще никто не хватился; этих птиц, черных, безобразных и неуклюжих, видишь повсюду, они сидят на крышах вокруг живописного базара: стервятники - птицы Мексики.

1 Трущобы (англ.)

И все же там было красиво.

Зачем я там не остался?..

К счастью, мой прокурор (или следователь, я в судейских не разбираюсь) - человек симпатичный. Он скептик, сомневается даже в себе, но настолько вежлив, что, не в пример другим, постучался в дверь камеры.

- Я думаю, - он улыбнулся, - вы знаете, кто я такой?

- Господин прокурор?

Я так и не понял его улыбки. Он держит руки в карманах пиджака, как видно, чувствует себя неловко - первое впечатление: этот человек хочет мне в чем-то признаться. Он долго разглядывает меня, забывшись, уйдя в свои мысли, разглядывает так откровенно, как это делают дети, во всяком случае, дольше, чем позволяет приличие, и, поймав себя на этом, слегка краснеет.

- Вы курите? - спрашивает он, а когда я отказываюсь от сигареты, ищет зажигалку, закуривает и говорит: - Между прочим, я пришел к вам не как официальное лицо, ни в коем случае не считайте мое посещение допросом. Мне не терпелось познакомиться с вами.

Пауза.

- Вы в самом деле не курите?

- Только сигары.

- Моя жена передает вам привет, - говорит прокурор, непринужденно, как старый знакомый, он садится на койку, ищет глазами пепельницу, по-моему, просто, чтобы не смотреть на меня, - конечно, при условии, что вы господин Штиллер.

- Моя фамилия Уайт! - говорю я.

- Я ничего не намерен утверждать до расследования, - говорит он с некоторым облегчением и курит, как видно, не зная, что еще сказать в данных обстоятельствах, вид у него при этом отсутствующий, после нескольких минут отвлеченной, незначащей болтовни, не имеющей отношения к делу, - про уличный шум, про мотороллеры и тот, в общем, прискорбный факт, что виски, как и всякий алкоголь, "увы", запрещен в тюрьмах, он вдруг, без всякого перехода заявляет: - Я этого Штиллера никогда не видел, а если и видел, не знал, что это он. Правда, был один телефонный разговор, вы, может быть, о нем знаете... Звонили из Парижа, но я не берусь утверждать, что звонили именно вы.

Тон его внезапно меняется, он благодушно спрашивает:

- Так, значит, вы убили свою жену, мистер Уайт?

Чувствую, что и он мне не верит. Он улыбается, мы молча смотрим друг на друга, и улыбка сходит с его лица, он осведомляется, почему я убил свою жену.

- Потому что я любил ее.

- Разве это причина?

- Видите ли, - объясняю я, - то, что она жила со мной, было жертвой с ее стороны. Так считали даже мои друзья, не говоря уж о ее друзьях. Но она никогда не жаловалась на то, сколько она со мной выстрадала. Благороднейшая женщина, господин прокурор, спросите кого угодно, любой вам это подтвердит. Все в один голос говорили, что такого благородного человека, такой тонкой обаятельной женщины, как моя супруга, никто из них в жизни не видывал. А ведь мы встречались с образованными, мыслящими людьми. Впрочем, я сам был того же мнения и восхищался ею. Ее благородство меня пленяло. Это и было ее несчастьем. Не сосчитать, сколько раз эта женщина прощала меня. Сколько раз!

- Прощала? За что?

- За то, что я - это я.

Время от времени он задает вопросы примерно такого характера:

- Вы часто ссорились?

- Никогда.

- И перед тем как вы ее убили, тоже нет?

- Тем более нет, - говорю я, - если бы мы ссорились, до этого не дошло бы. Вы, как видно, не представляете себе мою покойную жену, господин прокурор! Она никогда не повышала голоса, так что и я себе этого не позволял. Я же вам говорил, она была на редкость благородным человеком, никто из наших знакомых в жизни не встречался с человеком подобного благородства. А каково быть женатым на такой женщине, попробуйте представить себе это, господин прокурор. Девять лет я обливался потом от угрызений совести, и если, ну, скажем, раз в неделю, изнемогал от бремени своей нечистой совести и швырял тарелку об стену - то чувствовал себя убийцей, да, да, настоящим убийцей, - вот как трудно приходилось со мною этой нежной, хрупкой женщине!

- Гм!

- Улыбаться тут нечего, - говорю я, - девять лет прошло, пока я осознал, что убиваю ее, и сделал логический вывод.

- Гм!

- Я ничего не отрицаю, и не принимайте во внимание моих угрызений совести, господин прокурор, у меня их больше нет. Каким-то образом они кончились. Я слишком мучился нечистой совестью, пока она была жива. Да, для нее было ужасно, просто ужасно жить рядом со мной.

- И потому вы ее... убили?