Страница 6 из 50
Его хриплый голос перешел в еле слышный шепот:
— Он спит в каких-то трехстах шагах отсюда, выбеленный и сухой. В большой мраморной гробнице у ворот… Будь добр, наломай завтра побольше роз и возложи их на нее.
Я согласился, так как между нами больше родства, чем между мной и любым другим ботом, вопреки сходной сборке. И я должен сдержать слово, прежде чем этот день завершится, хотя наверху меня ищут. Но таков уж закон моей природы.
— Черт их побери! — Этим словам научил меня он. — Черт их побери! — говорю я. — Выхожу наверх! Берегитесь, любезные боты! Я буду ходить среди вас, и вы меня не узнаете. Я присоединюсь к поискам, и вы будете считать меня одним из вас. Я наломаю красных цветов для покойного Кеннингтона бок о бок с вами, и Фриц посмеется такой шутке.
Я поднимаюсь по выщербленным, истертым ступеням. Восток уже подернут сумерками, а солнце почти касается западного горизонта.
Я выхожу.
Розы живут на стене по ту сторону дороги, на толстых змеящихся лозах, и головки у них ярче любой ржавчины и пылают, как аварийные лампочки на панели, оставаясь влажными.
Одна, две, три розы для Кеннингтона. Четыре, пять…
— Что ты делаешь, бот?
— Ломаю розы.
— Ты должен искать бота-оборотня. Какое-нибудь повреждение?
— Нет, у меня все в порядке, — отвечаю я и тут же обрабатываю его, ударившись о него плечом. Цепь замыкается, и я осушаю его жизненный узел до полной своей зарядки.
— Ты — бот-оборотень! — произносит он еле-еле и падает с оглушительным лязгом.
…Шесть, семь, восемь роз для Кеннингтона, покойного Кеннингтона, такого же мертвого, как бот у моих ног, — даже еще более мертвого, ибо когда-то он жил полной органической жизнью, более похожей на жизнь Фрица и мою, чем на их существование.
— Что тут произошло, бот?
— Он замкнулся, а я ломаю розы, — отвечаю я им.
Четыре бота и один Супер.
— Вам пора уйти отсюда, — говорю я. — Скоро наступит ночь, и бот-оборотень выйдет на охоту. Уходите, не то он вас прикончит.
— Его замкнул ты! — говорит Супер. — Ты — бот-оборотень!
Я одной рукой прижимаю пучок цветов к груди и оборачиваюсь к ним. Супер — большой, сделанный по спецзаказу робот — делает шаг ко мне. Другие надвигаются со всех сторон. Оказывается, он послал вызов!
— Ты непонятная и страшная штука, — говорит он, — и тебя надо выбраковать ради общего блага.
Он хватает меня, и я роняю цветы Кеннингтона. Осушить его я не могу. Мои катушки уже почти полностью заряжены, а он снабжен добавочной изоляцией.
Меня теперь окружают десятки ботов, страшась и ненавидя. Они разберут меня на металлолом, и я буду лежать рядом с Кеннингтоном.
«Ржавей с миром», — скажут они… Мне жаль, что я не выполню своего обещания Фрицу.
— Отпустите его!
Не может быть! В дверях склепа, шатаясь, цепляясь за камни, стоит истлевший, закутанный в саван Фриц. Он всегда знает…
— Отпустите его! Приказываю я, человек.
Он совсем серый, задыхается, а солнечные лучи гнусно его терзают.
Древние схемы срабатывают, и внезапно я вновь свободен.
— Да, господин, — говорит Супер, — мы не знали…
— Хватайте этого робота!
Он тычет в Супера дрожащим исхудалым пальцем.
— Он — робот-оборотень, — хрипит Фриц. — Уничтожьте его! Тот, который собирал цветы, исполнял мое распоряжение. Оставьте его здесь со мной.
Он падает на колени, и последние стрелы солнца пронизывают его плоть.
— И уходите! Все остальные! Быстрее! Мой приказ: ни один робот больше никогда не войдет ни на одно кладбище!
Он падает внутрь склепа, и я знаю, что на лестнице нашего с ним приюта лежат только кости и клочья истлевшего савана.
Фриц сыграл свою последнюю шутку — изобразил человека.
Я отношу розы Кеннингтону, а безмолвные боты уходят за ворота навсегда, уводя с собой послушно идущего Супера.
Я кладу розы у подножия мраморного памятника — Кеннингтону и Фрицу, — памятника последним, непонятным, истинно живым.
Теперь только я остаюсь невыбракованным.
В гаснущем свете я вижу, как они загоняют кол в жизненный узел Супера и закапывают его на перекрестке.
Затем они торопливо удаляются к своим башням из стали и пластика.
Я собираю останки Фрица и уношу их вниз, укладываю в гроб. Хрупкие, безмолвные кости.
…Так гордо и так одиноко — быть пиявкой из нержавеющей стали!
Артур Кларк
ПАРАЗИТ
Пер. П. Ехилевской
— С этим ты ничего не можешь поделать, — сказал Коннолли, — совсем ничего. Почему тебе понадобилось тащиться за мной?
Он стоял, повернувшись к Пирсону спиной, и глядел на спокойную голубую воду. Далеко слева, за стоящей на приколе флотилией рыболовецких суденышек, солнце садилось в Средиземное море, окрашивая в пурпур землю и небо. Но ни Пирсону, ни его другу не было сейчас дела до природных красот.
Пирсон поднялся на ноги и вышел с затененной веранды маленького кафе под косые лучи солнца. Он встал рядом с Коннолли над отвесной стеной обрыва, не решаясь подойти к товарищу слишком близко. Даже в прежней, нормальной жизни Коннолли не любил, когда кто-нибудь к нему прикасался. Теперь же его навязчивая идея, какой бы она ни была, сделала его вдвойне чувствительным.
— Послушай, Рой, — возбужденно начал Пирсон. — Мы друзья уже двадцать лет, и ты должен знать, что я не покину тебя и на этот раз. Тем более…
— Знаю. Ты обещал Рут.
— А почему нет? В конце концов, она твоя жена. Она имеет право знать, что случилось. — Он помедлил, старательно подбирая слова. — Она переживает, Рой. Переживает гораздо больше, чем если бы дело было только в другой женщине. — Он чуть не добавил «опять», но сдержался.
Коннолли затушил сигарету о плоскую гранитную стену и швырнул белый цилиндрик в море. Крутясь в воздухе, окурок полетел вниз, туда, где в сотне футов под ними темнела вода. Коннолли повернулся к другу.
— Прости, Джек, — произнес он, и на какой-то короткий миг в его лице отразился тот, прежний, Коннолли, который, Пирсон это прекрасно знал, скрывался где-то внутри незнакомца, стоящего сейчас рядом с ним. — Я знаю, ты пытаешься мне помочь, и я ценю это. Но мне жаль, что ты здесь, со мной. Ты сделаешь ситуацию только хуже.
— Убеди меня в этом, и я уйду.
Коннолли вздохнул.
— Я не могу тебя убедить. Так же как не смог убедить того психиатра, к которому вы посоветовали мне обратиться. Бедный Кертис! Он показался мне таким отличным парнем! Передай ему мои извинения, хорошо?
— Я не психиатр и не пытаюсь вылечить тебя, что бы это ни значило. Если тебе нравится так поступать — пожалуйста, твое дело. Но я думаю, ты должен позволить нам понять, что происходит, а там уж, в соответствии с этим, мы будем строить свои планы.
— То есть вы хотите признать меня невменяемым?
Пирсон пожал плечами. Он задавался вопросом, может ли Коннолли разглядеть сквозь его притворное безразличие истинную тревогу, которую он пытался скрыть. Теперь, когда все попытки сближения с Коннолли, кажется, пошли прахом, «честно-говоря-мне-на-все-наплевать» оставалось единственным способом вызвать друга на откровение.
— Я и не думал об этом. Есть несколько практических деталей, о которых следует позаботиться. Ты собираешься остаться здесь на неопределенное время? Ты не можешь жить без денег, даже на Сирене.
— Я могу оставаться на вилле Клиффорда Ронслея сколько пожелаю. Ты же знаешь, он был другом моего отца. Сейчас вилла пуста, не считая слуг, а они не побеспокоят меня.
Коннолли отвернулся от парапета, на который опирался.
— Я собираюсь подняться на гору, пока не стемнело, — сказал он. Слова прозвучали неожиданно, но Пирсон сделал для себя вывод, что ему не дали от ворот поворот. Если он желает, то может составить другу компанию, и это знание было первой ласточкой, несущей надежду, с тех пор как он отыскал Коннолли. Успех был довольно скромным, но Пирсон обрадовался и ему.