Страница 37 из 50
Она запнулась и, казалось, заколебалась. Потом:
— Не могли бы вы что-нибудь сделать, мистер Хастейн? Не могли бы вы поговорить с ним и объяснить, как дурно он поступает и как это опасно для его рассудка? Вы, должно быть, имеете большое влияние на Киприана — вы ведь его кузен, правда? И он считает вас очень умным. Я никогда не стала бы вас просить, если бы мне не пришлось видеть слишком много такого, чего быть не должно. Кроме того, я не стала бы вас тревожить, если бы могла обратиться еще к кому-нибудь. Весь этот год Киприан безвылазно просидел в этой ужасной мастерской и почти ни с кем не виделся. Вы первый, кого он пригласил посмотреть свои новые скульптуры. Он хочет, чтобы они оказались полной неожиданностью для критиков и публики на его следующей выставке. Вы ведь поговорите с Киприаном, правда, мистер Хастейн? Я никак не могу остановить его. Он, похоже, восторгается теми безумными страшилищами, которых создает. И просто смеется надо мной, когда я пытаюсь предостеречь его. Однако я думаю, что порой эти твари и ему треплют нервы, и он начинает бояться своей собственной болезненной фантазии.
Если еще что-то и было нужно, чтобы окончательно добить меня, отчаянной мольбы девушки и ее неясных мрачных намеков вполне хватило. Я отчетливо видел, что она любит Киприана, безумно беспокоится за него и панически боится — в противном случае она не бросилась бы с такой просьбой к незнакомцу.
— Но я не имею никакого влияния на Киприана, — возразил я со странным смущением. — В любом случае, что я могу сказать? Чем бы он ни занимался, это его дело, а не мое. Его скульптуры превосходны — я никогда не видел ничего более впечатляющего — в своем роде. Я не смогу привести ни одного разумного довода, и он просто выставит меня вон из мастерской. Художник имеет право выбирать сюжет для своих произведений, даже если он берет его из самых нижних кругов чистилища или царства мертвых.
Должно быть, девушка довольно долго упрашивала и убеждала меня в пустынном вестибюле. Слушая и пытаясь убедить ее в моей неспособности выполнить ее просьбу, я точно вел тщетный и скучный диалог. В течение нашей беседы она рассказала мне некоторые подробности, которые я не хочу приводить в этом повествовании; эти подробности, касающиеся психической деформации Киприана, его нового сюжета и методов работы, были слишком отвратительными и шокирующими, чтобы поверить в них. Она прямо и косвенно намекала на растущую извращенность моего кузена, но мне почему-то казалось, что еще больше она утаивала, и даже в своих наиболее устрашающих разоблачениях она не была полностью откровенна со мной. Наконец, отделавшись неопределенным обещанием поговорить с Киприаном и переубедить его, я улизнул от нее и вернулся в свою гостиницу.
Весь день и последовавший за ним вечер прошли словно в навязчивой дымке дурного сна. Я чувствовал себя так, как будто с твердой земли ступил в бурлящую, угрожающую, сводящую с ума бездну тьмы и утратил всякую ориентировку. Все это было слишком омерзительно — и слишком неясно и нереально. Перемена, произошедшая с самим Киприаном, была не менее ошеломляющей и вряд ли менее ужасающей, чем отвратительный призрак из книжной лавки и демонические скульптуры, созданные с поразительным мастерством. Им словно овладела какая-то дьявольская сила или сущность.
Куда бы я ни пошел, я был бессилен отделаться от неуловимого ощущения, что меня кто-то преследует, от пугающего незримого ока, неусыпно следящего за мной. Мне казалось, что безжизненно-серое лицо и дьявольские желтые глаза могут снова возникнуть передо мной в любой момент, что песья морда с гнилыми клыками вдруг начнет истекать слюной прямо над столиком в ресторане, где я обедал, или на подушке моей кровати. Я не осмеливался открыть купленный том Гойи из страха обнаружить, что некоторые страницы все еще запятнаны слюной призрака. Я вышел на улицу и весь вечер слонялся по кафе и театрам — везде, где толпились люди и горел яркий свет. Уже далеко за полночь я отважился бросить вызов одиночеству моей гостиничной спальни. Затем последовали изнурительные часы бессонницы, когда я, дрожащий, покрытый холодным потом, томительно ожидал неизвестно чего в ярком свете электрической лампы, которую так и не решился погасить. Наконец, почти на рассвете, не сознавая этого и даже не пройдя через обычное дремотное состояние, я провалился в глухой сон.
Я не помню никаких сновидений — лишь безграничную зловещую подавленность, преследовавшую меня даже в глубинах забытья, чтобы затянуть меня своей бесформенной неотвязной тяжестью в бездну, о которой не знают даже самые просвещенные умы и которую не может постичь ни одно живое существо.
Был уже почти полдень, когда я очнулся и обнаружил, что смотрю в отталкивающее мумифицированное обезьянье лицо и адски светящиеся глаза страшилища, которое так напугало меня у Тоулмэна. Существо стояло в шаге от моей кровати, и позади него на моих глазах стена, оклеенная обоями с цветочным рисунком, исчезала в бескрайнем море мглы, кишащей какими-то мерзкими фигурами, подобно чудовищным бесформенным пузырям на равнинах волнующейся грязи и сводах из вьющихся дымков. Это был совершенно другой мир, и мое душевное равновесие было поколеблено тем зловещим водоворотом, на который я смотрел. Мне казалось, что моя постель головокружительно взлетает вверх и медленно, точно в каком-то бреду, кувыркается в бездну, что мутное море и отвратительное видение плывут подо мной, и в следующее мгновение я упаду на них и меня безвозвратно увлечет в этот мир чудовищного уродства и непристойности.
На грани полной паники я боролся с головокружением и с чувством, что чья-то чуждая воля притягивает меня, что грязное чудовище манит меня гипнотическими чарами точно так же, как, по рассказам, змея гипнотизирует свою добычу. Я, казалось, мог прочесть зловещие намерения в его блестящих желтых глазах, в беззвучном подергивании липких губ, и я содрогнулся от отвращения, когда моих ноздрей коснулась его омерзительная вонь.
Очевидно, простой попытки внутреннего сопротивления оказалось достаточно. Серое море и устрашающее лицо исчезли, растаяв в свете дня. Я увидел орнамент из чайных роз на обоях там, где только что расстилалась клубящаяся бездна, и кровать подо мной опять стала успокоительно горизонтальной. Я лежал в ледяном поту пережитого ужаса, погруженный в волны кошмарных подозрений, неземных опасностей и затягивающего меня безумия, и лишь телефонный звонок случайно вернул меня в обычный мир.
Я бросился к аппарату. Это был Киприан, хотя я едва смог узнать мертвые, безнадежные интонации его голоса, из которого исчезла его былая безумная гордость и самоуверенность.
— Мне надо немедленно тебя видеть, — произнес он. — Ты можешь прийти в мастерскую?
Я чуть было не отказался и не сказал, что меня внезапно вызвали домой, поэтому совсем не осталось времени, и я опаздываю на дневной поезд — что угодно, чтобы только избежать повторного посещения этого дьявольски зловещего места, как вдруг он заговорил снова:
— Ты просто обязан прийти, Филипп. Я не могу рассказать тебе всего по телефону, но случилась страшная вещь — Марта исчезла.
Я согласился, сказав, что пойду в студию, как только оденусь. Кошмар приблизился вплотную, неизмеримо сгущаясь после его последних слов, но постоянно преследующее меня лицо девушки, ее панический страх, отчаянная мольба и мое невнятное обещание не позволили мне отказаться с чистым сердцем.
Я оделся и вышел на улицу, терзаемый самыми страшными предположениями, жуткими сомнениями и предчувствиями тем более ужасающими, что я не понимал их причин. Я пытался вообразить, что могло произойти, старался собрать в единое целое обрывки устрашающих уклончивых намеков в ясную логическую схему, но обнаружил, что не могу вырваться из хаоса призрачной угрозы. Даже если бы у меня и было время позавтракать, я не смог бы проглотить ни крошки. Я быстро дошел до студии и увидел Киприана, бесцельно стоящего в окружении своих мрачных статуй. Он выглядел как человек, ошеломленный ударом сокрушительного оружия или же взглянувший в глаза Медузы Горгоны.