Штормовое предупреждение
(Рассказы)

Мы пили чай. После скудного и однообразного блокадного пайка клубничное варенье было почти сверхъестественной роскошью.

Я не сводил глаз с Кати. Мне впервые довелось увидеть ее не в валенках. В туфлях на высоком каблуке, в красивом платье, плотно облегавшем ее стройную фигурку, Катя казалась удивительно легкой. Щеки ее разрумянились, глаза светились неуемной радостью.

Потом мы бродили по Невскому. Теплое дыхание зюйд- веста напоминало о скором выходе в море. Впервые я по- настоящему ощутил, как трудно мне будет расставаться с Катей. В этот вечер мне захотелось сказать ей что-то хорошее, ласковое, сказать так, чтобы она поняла, как близка она мне стала, и что я всегда буду помнить о ней, где бы ни был.

Но как трудно сказать об этом! Мы прошли по всему Невскому, дошли до Дворцового моста, повернули обратно, а я так и не отважился произнести ни одного слова. Только у самого ее дома я наконец решился:

— Катя…

Но она остановила меня:

— Не надо, Сережа.

Я покорно замолчал, почувствовав, что Катя догадывается, о чем я хотел сказать.

Той же ночью мы ушли в море. А на другое утро при атаке фашистского транспорта наш катер попал под обстрел сторожевого корабля, охранявшего конвой, и я был ранен в грудь осколком снаряда, разорвавшегося на палубе. Через месяц, когда мне разрешили говорить, я продиктовал медицинской сестре коротенькую записку и попросил отправить ее Кате. Прошел еще месяц — ответа не было. Тогда я написал тете Саше. Вскоре получил от нее ответ: Катя — на фронте, где именно — неизвестно, так как не пишет. Я посылал запросы в Москву, давал объявление по радио, писал в райкам комсомола. Никто не знал, где Катя. Оставалось одно: надеяться, что увидимся после войны, если будем живы.

Но мы увиделись раньше…

Случилось это весной 1945 года. После сдачи Кенигсберга враг начал морем эвакуировать восточно-прусскую группировку. Аванпорт Кенигсберга — Пиллау — был забит войсками и техникой, в гавани скопилось большое количество транспортов. Подходы к порту сильно охранялись, и нашим подводным лодкам было трудно нести крейсерство в этом районе. Нужно было точно установить время выхода транспортов, чтобы уничтожить их на переходе морем. Поэтому командование решило высадить в порт разведчика. Это поручалось провести нашему катеру.

В ожидании наступления темноты мы стояли в базе. Вечер был тихий и теплый, берег манил запахами первых цветов и трав и той особой «сухопутной» тишиной, которая понятна только морякам, умеющим по-настоящему тосковать по земле. Небо было чистым, на нем уже начали проступать крупные зеленые звезды.

Прямо на причал въехала «эмка» командира бригады. Вместе с командиром из нее вышел высокий сутулый майор в армейской форме и женщина в светлом пальто. Все трое поднялись на борт, и командир катера доложил о готовности к выходу. Комбриг представил ему майора:

— Из разведотдела фронта. Пойдет с вами. А вот и ваша пассажирка. — Он указал на женщину.

Она протянула командиру катера руку и как-то по-домашнему просто сказала:

— Очень приятно.

Голос ее заставил меня вздрогнуть, он показался мне знакомым. Я подошел ближе и с изумлением узнал в пассажирке Катю. Она почти не изменилась с тех пор, как мы виделись. Только еще строже сдвинуты густые темные брови да в больших серых глазах тревожная сосредоточенность.

Почувствовав мой взгляд, Катя резко обернулась:

— Сережа?!

Она подошла, порывисто обняла меня. Я осторожно взял в ладони ее маленькое личико и поцеловал. Потом снова и снова целовал ее глаза, губы, целовал и целовал, забыв о том, что на нас смотрят, забыв о присутствии большого начальства, о субординации, обо всем на свете…

Первой опомнилась Катя. Она обернулась к комбригу и застенчиво пояснила:

— Это мой старый друг. Вы уж простите нас…

Все улыбались нам доброжелательно, а комбриг одобрительно кивнул и сказал:

— Очень рад за вас. Поистине мир тесен. — И тут же, посмотрев на часы, озабоченно добавил: — Однако пора выходить.

Вскоре катер вышел в море. Доложив по радио оперативному дежурному о выходе, я передал вахту Косте и поднялся наверх. Катя стояла у торпедного аппарата.

— Я искал вас, Катя.

— Знаю. Но тогда меня не было здесь. Я была там, — она указала на запад. — А потом я искала вас, была в госпитале, но вы уже выписались.

— Теперь, значит, снова туда. А почему именно вы?

— Сейчас в Пиллау не только войска, там много и беженцев. Под видом беженки, племянницы убитого недавно полковника, можно будет несколько дней пробыть там.

— Одной среди них? Это очень опасно.

— Надо.

Катер сбавил ход. Выключили ходовые огни. Моторы перевели на работу под глушителями. Значит, подходим. Берега еще не видно. Но вот уже слышен рокот наших самолетов. Они барражируют над берегом, чтобы окончательно заглушить шум моторов катера. Море по-прежнему спокойно, оно дышит ровно. Легкий прибой набегает на берег, море точно предупреждает шепотом: «Ти-ш-ше, ти-ш-ш!..»

Командир вполголоса приказывает:

— Пулеметы к бою!

Но на берегу тихо. А может быть, эта тишина обманчива?

Первым прыгает в воду майор. Ему подают автомат и чемодан. Катя тоже собирается прыгнуть, но майор останавливает ее:

— Вам нельзя. Вымокнете — будет заметно.

Я прыгаю в воду, беру Катю на руки и несу ее к берегу. Успеваю шепнуть ей:

— Береги себя.

На берегу Катя берет у майора чемодан, молча пожимает нам руки и идет к лесу. Идет спокойно и неторопливо, привычной походкой. Вот ее уже не видно, но мы еще с полчаса лежим с майором и всматриваемся в темноту леса. Наконец майор ставит автомат на предохранитель и говорит:

— Кажется, благополучно. Идемте!

Поднявшись на борт, мы снова вслушиваемся в тревожное молчание ночи. На берегу все тихо, только прибой успокаивающе шепчет: «Хорош-шо, хорош-ш-ш!..»

Под одним мотором на малых оборотах катер отходит от берега. Я упускаюсь в радиорубку, сменяю Костю. За другую станцию садился майор. Я держу связь с берегом, майор ждет сигналов от Кати. Изредка я бросаю на майора вопросительные взгляды, он отрицательно покачивает головой.

Я думаю о Кате. Как она там теперь одна? А вдруг ее уже выследили? Может быть, они специально выжидали, пока мы отойдем от берега?

Катер возвращается в базу. Докладываю оперативному дежурному и получаю приказание закрыть радиовахту. Теперь и я настраиваюсь на прием Катиных сигналов. В эфире — только тихое посвистывание. Так проходят четыре часа.

Приходит Костя. Майор передает ему наушники и, расстелив на палубе шинель, ложится спать. Теперь мы с Костей обмениваемся вопросительными взглядами. Но на рабочей волне — та же гнетущая тишина. Проходят еще два с поло виной часа. И вдруг я отчетливо слышу голос Кати:

— «Бурун»! «Бурун»! Я — «Березка». Как меня слышите? Прием.

От радости я не могу вымолвить ни слова. Слышу, как Костя отвечает:

— «Березка»! «Березка»! Я — «Бурун». Слышу вас хорошо.

И снова голос Кати:

— Я — «Березка». Нахожусь на месте. Я — «Березка». Конец.

Я поворачиваюсь, чтобы разбудить майора, но он уже проснулся.

Я иду в кубрик, не раздеваясь, ложусь на рундук и почти тотчас засыпаю тяжелым, тревожным сном. Мне снится, что я снова иду по Невскому, у подъезда Катиного дома вижу плачущую собаку. Она не пускает меня, скалит зубы, рычит. Потом оказывается, что это не собака, а дюжий эсэсовец с гнилыми зубами. Из подъезда доносится крик Кати. Она зовет меня. Я отталкиваю эсэсовца, но из подъезда на меня бросаются еще двое. Я бью их, бью исступленно, руками и ногами, бью по чему попало. Но сзади кто-то хватает меня за плечо и сваливает.

Проснувшись, вижу, что надо мной склонился Костя. Он трясет меня за плечо и говорит:

— Вставай, пора на вахту.

Посмотрев на часы, вскакиваю. Я проспал не полтора, а почти шесть часов. Значит, Костя отдежурил две вахты.

— Ничего не было?