Заслон
(Роман)

Саня согласился. Они прибавили шагу, догоняя идущих впереди.

Вечерело. Косые тени от плетней лежали на синем, нетронутом снегу. На голых ветках черемух стрекотали воробьи. Над вытянувшимися цепочкой деревянными домиками курились мирные дымки. Веяло по морозцу печным теплом, горячим варевом, сытой, ухоженной скотиной. Сгрудившись посреди безлюдной улицы, тербатцы братски делились табачком.

Алеша, Марк и Шура держались вместе. Домишко, куда их поместили на постой, был маленький, ветхий, но чисто выбеленный и снаружи и внутри. У порога, в отгороженном жердочками углу, на подстилке из свежей соломы выбрыкивал дымчатый, с белой звездочкой на лбу теленок. Ребята сидели в красном углу на табуретках за непокрытым крашеным столом. Напротив них жались на длинной скамье спинами к печке хозяйкины детишки-погодки, лет шести-восьми. Были они все на одно лицо: скуластенькие, с торчавшими ежиком темными волосами, с пытливыми узкими глазенками.

У Марка еще сохранилась взятая из дому кое-какая снедь. Ссыпав вместе полученное пшено, политехники отдали его хозяйке, и женщина занялась за переборкой приготовлением каши.

— Дядь, а дядь, — осмелел средний из казачат, — вы партизаны или просто так, охотники?

— Охотники, мужичок с ноготок, — ответил Марк. — Да еще какие!

— Не, вы партизаны, — недоверчиво протянул старший. — Вы наших или ихних бить пришли? — с недетской озабоченностью поинтересовался он.

— А кто это ваши? — спросил Алеша. Старший из мальцов чем-то напоминал ему Кольку, даже глуховатый голос, казалось, был похож. — Ну кто же ваши? — повторил он, вставая со своей табуретки и подсаживаясь к ребятишкам.

— Ну, которые жители… которые сами по себе, — протянул мальчонка, отодвигаясь и тесня при этом братцев.

— Сами по себе, запомни, казак, люди не бывают, — присоединился к ним Шура и тронул пальцем нос меньшого: — Гляди-ка: нос плюский, глаз узкий, да это ж наш иркутский! — Он мастерски изобразил удивление. Мальчишки взвыли от восторга.

— А ну кыш отсюдова! — прикрикнула на них мать, внося в большой миске кашу. Дети переглянулись и юркнули за переборку.

— Ешьте, ребята, горяченькое. Я тут маслица подложила. — Спрятав под залатанный передник большие натруженные руки, она горестно вздохнула: — Был бы у меня хозяин…

— А где он? — поинтересовался Марк, разглядывая затейливую резную ручку деревянной ложки.

— Да я и сама, паря, не знаю. — Женщина неуверенно переступила с ноги на ногу, размышляя, можно ли довериться этим людям. Лампешка коптила. Она подошла и убавила нагоревший фитиль.

— Не солоно ль, милята?

Тербатцы похвалили кашу, заскребли ложками по дну миски, выгребая остатки.

— Пойти чайник принести. — В дверях хозяйка приостановилась: — Забрали моего-то калмыковцы. Увезли — ни слуху ни духу, вот уж, почитай, год скоро. Должно, порешили… — Казачка говорила спокойно, притерпевшись к мысли, что уже не увидит мужа. Но когда Алеша попытался ее утешить, что-то дрогнуло в молодом, рано поблекшем лице. Она резко повернулась и вышла.

Постелила хозяйка ребятам на полу. Прикрыла солому чистым рядном, бросила поверху бараний тулуп и старшего парнишку приткнула с ними рядом. Сама легла с меньшими на старую деревянную кровать, задернула ситцевый полог и все сморкалась да шептала что-то. И этот невнятный шепот в чужой и душной избе напомнил Алеше почему-то маму, ее лучистые глаза, мягкий голос и теплые, ласковые руки. И опять ему подумалось о Кольке, о Федоре, о том, что он не выполнил его просьбу, не увидел Евгения. Ворочался без сна и Шура. Он опять не написал письма: хозяйка потушила лампешку, едва постелив постели. Зато Марк спал как убитый и даже не видел снов.

Плохо спалось в Ново-Троицком и Бородкину. Недомолвки были не в ходу среди тех, с кем вот уже годы делил свои радости и горести Саня. Высокомерие Ильинского сбивало его с толку, разговор с ним встревожил. Он поделился своими сомнениями с Харитоновым. Иван Васильевич, не раздумывая, ответил:

— Мне тоже этот Сахар Медович не по вкусу пришелся. — Он задумчиво потрогал свою золотисто-каштановую бороду. — Да и Сун-фу фрукт хороший: называется командиром, а глядит помощнику в рот. Если бы Матвеева не скрутило, о них бы и речи не пошло.

— Да. Некрасиво получается.

— Хуже не придумать, Саня. Но с тобой-то они должны считаться. Тебя утвердил комиссаром облкомпарт. Помни об этом и не иди на все уступки. — Они беседовали в углу большой и неприкаянной избы, долго переходившей из рук в руки. Осенью вдруг заявился откуда- то хозяин, зажиточный казак Грязев и навел порядок: застеклил окна, засыпал завалинку, починил обвалившийся тын. Вернулся он без семьи. Тербатцам Грязев вроде бы даже обрадовался. Вместе с ними таскал солому для спанья и все похохатывал:

— Не красна изба углами, а красна пирогами. — Но пирогов у него не оказалось. Сварили в русской печи чугун жиденького кулеша. Даниил Мирошниченко оделил всех хлебом, — у его дяди в Благовещенске была своя пекарня, — но дядины дары уже подходили к концу. Повеселевший Вениамин шутливо провозгласил:

Он дочитал стихи до конца. Было похоже, что Вениамин и является их автором. Ему похлопали и, смеху ради, дали еще один уполовник варева. Саня сказал, что это честно заработанный им гонорар.

Бородкин съел свой кулеш, покурил, послушал, как Кошуба рассказывает занимательные истории. Хозяин завалился спать на печи. Стали укладываться и тербатцы. Пожелав всем спокойной ночи, комиссар отправился в «ставку», как в шутку окрестили амурцы большой бревенчатый дом, куда Сун-фу врезался с ходу, даже не поинтересовавшись, как расквартируется отряд. На подходе к дому его догнал Ильинский.

— Ну как? — спросил он безразличным тоном Саню и долго обметал в сенцах травяным веником свои щегольские бурки.

Старик хозяин, дремавший у стола в просторной кухне, сказал им, что Сун-фу уже отдыхает, и крикнул снохе, чтобы собирала на стол. Ильинский вымыл над лоханью руки, пригладил негустые волосы. С лица, нажженного ветром и морозом, быстро сбежали живые краски. Он был неразговорчив и явно чем-то озабочен.

Бородкин сказал, что уже поужинал. Старик провел его в тускло освещенную прохладную залу и вернулся на кухню. Саня осмотрелся в полумраке и лег на широкую лавку, под образами. Над головой потрескивал фитилек зеленой лампады. Пахло деревянным маслом. Сун-фу спал на огромной кровати, уткнувшись лицом в цветастую наволочку, и не проснулся даже когда Ильинский стал через него перелазить, чтобы улечься к стенке. Ночью Сун-фу всхрапывал, раза два вставал и ходил на кухню пить воду. Ильинский спал сном младенца. Под утро забылся сном и Саня, но скоро проснулся в неясной тревоге.

Ильинский, позевывая, сидел в ногах постели и натягивал бурки. Сквозь щели в переборке было видно, что на кухне пылает лампа. Молодуха месила тесто. Умываясь, Ильинский разговаривал с нею, поинтересовался, сколько верст отсюда до Казакевичево.

Казачка ответила, жеманясь, что замуж шла убегом и не успела версты те сосчитать. Она, видимо, любила побалагурить, посмеяться. Ильинский небрежно уронил:

— Своих девок здесь не хватило или были, да не такие красивые?

— Да уже призабылось, что к чему, — скромничала молодуха и смешливо ввернула: — Папаньке там моему поклон. Ксюша, мол, наказывала. У него и остановитесь. Первый дом на станице, Шереметьевыми мы прозываемся.

— Ладно, передам. Через часок можно будет перекусить?

— Да я сю минуту! Рань-то какую всполошилися…

Ильинский хлопнул дверью. Бородкин в незастегнутой куртке кинулся за ним следом.

На улице было морозно и тихо. Вкрапленные в черный купол неба звезды казались такими большими и яркими, будто приспустились к земле.