Страница 59 из 98
Мучила его тревога: как теперь пойдет подпольная работа на заводе? Он прикидывал в уме, кого возьмут в армию, кого оставят. Выходило, что самых надежных, боевых товарищей на заводе не останется.
Он хотел стряхнуть унылые мысли, не поддаваться тревоге… и стал думать о революционной работе в армии. «Отовсюду слетятся соколы! Никакому начальству не уследить! Мы еще развернем работенку!» Надежда тихо, как ветерок, опахнула его: «Партия объединит нас, солдат, в большую силу! Может, это подвинет вперед революцию?»
— Роман! — раздался вдруг шепот, и с нар тихо поднялся новобранец с решительным, вдумчивым, строгих линий лицом.
— Чирухин! Миха! Вот где…
Это был тот белокурый мужик, который рядом с Ефремом Никитичем боролся за покосы.
— Вместе нам все же будет веселее.
— Верно, Миша! Вместе будем держаться… если нас не разведут по разным частям.
Жандармский полковник Горгоньский приехал на вокзал встречать жену и сына. В такое время, когда по деревням и заводам волнуется народ, неразумно было бы оставлять их на даче.
В ожидании поезда он прогуливался по платформе, наблюдая от нечего делать за отправкой эшелона новобранцев.
Вот узкоплечий юноша наклонился и почтительно слушает длиннолицую бесцветную старуху. Она что-то шепчет и мелкими крестами крестит его, а он дрожит мелкой дрожью.
Вот… «Нет, что за лицо! Карменсита!» — подумал Горгоньский, увидев Анфису. Она с отчаянной любовью глядела на мужа и что-то быстро-быстро говорила ему. Тут же стояла сгорбленная старушка с белокурой девочкой на руках. Старушке трудно было держать ребенка, но мать не замечала. Своими расширенными глазами она видела только одного мужа. Шарфик сполз на плечи, кудри распушились, и она была так хороша, что Горгоньский невольно промурлыкал про себя:
Вдруг женщина почувствовала его пристальное внимание, вскинула глаза и точно ударила его: столько ненависти, ярости было в ее коротком взгляде.
Она что-то сказала мужу, и тот обернулся.
«Да ведь это Ярков! Ага! Забрали! Прелестно!» — подумал Горгоньский, глядя на бледное, злое, насмешливое лицо Романа. Это лицо точно отвечало ему на его мысли: «Подожди, не радуйся! Приеду — рассчитаюсь за все!»
Горгоньский повернулся на каблуках и пошел на другой конец платформы по направлению к водокачке. Когда он возвратился обратно, поезд уже взял с места. Толпа провожающих побежала рядом с эшелоном. Свисток паровоза, скрип, стук, крики, рыдания, песни, возгласы — все смешалось.
— Вечно ты мне все портишь, Константин! — капризно говорила жена, сидя рядом с Горгоньским в пролетке. — Ему захотелось — бросай дачу, мчись, изволь, в город, в пыль, в духоту…
За эти годы Зинаида утратила живую легкость речи и манер, отяжелела. Сейчас, когда покачивались рессоры, ее полное тело колыхалось, и это раздражало Горгоньского. Он ничего не ответил жене и спросил четырехлетнего сына, сидевшего у матери на коленях:
— Весело было на даче, карапуз?
— На даче, папа, было весело, — обстоятельно ответил мальчуган, картавя, — я специально натаскал кучу песка. Дядя Вадя со мной в лошадки играл. Шарик там все лает, к нему нельзя подходить, он не играет, а кусается… Дядя Вадя маму богиней звал…
Не желая расспрашивать, но чувствуя привычное «покалывание» (как мысленно называл Горгоньский ревнивое чувство), полковник искоса взглянул на жену.
Слишком равнодушно, слишком уж небрежно («переигрывает!»— отметил муж) Зинаида уронила:
— Глупый мальчишка… Солодковский!
Горгоньскому показалось, что ее улыбка полна воспоминаний… Он сказал ядовито:
— Придется богине снизойти к простому смертному, поскучать здесь… ничего не сделаешь.
Неискренний шутливый ответ жены не успокоил его:
— Богиня снизойдет! Она наскучалась о тиране…
Он ни на минуту не задержался дома — отправился в канцелярию. Ему, действительно, было некогда. В дни мобилизации рабочие и крестьяне Урала ясно выразили свое отношение к несправедливой войне. В селе Ключевском мобилизованные разгромили волостное правление, избили старшину Кондратова.
Мобилизованные рабочие Лысогорского завода потребовали двухнедельного пособия. По совету Охлопкова, находившегося здесь по делам службы, управитель наотрез отказал. Рабочие зашумели. Тогда администрация и полицейские забаррикадировались в заводоуправлении и начали стрелять из окон. Палки, куски руды, камни — все полетело в ответ. Рабочие — охотники, а таких в Лысогорске было немало, притащили ружья и стали палить в окна.
Несколько конторщиков, сторож и чертежник были убиты. Охлопков и казначей заводоуправления легко ранены.
Происходили вооруженные столкновения и по другим уездам. Вся губерния бурлила. Весь штат и вся агентура, не зная отдыха, шныряли среди рабочих, вынюхивали, прислушивались. Сотни рапортов за день стекалось к Горгоньскому.
Едва Горгоньский, усевшись за стол, начал просматривать бумаги, ему доложили об Охлопкове. Подавив раздражение, Горгоньский поднялся с любезной, выражающей сочувствие улыбкой:
— Георгий Иванович! Какими судьбами? Милости прошу!
Охлопков опустился в кресло и точно окаменел. Боль в раненой шее не позволяла ему двинуть головой.
— Полковник! — сказал он своим грубым, отрывистым голосом. — Я еду в Петербург!
— Да?
— Думаю обратиться в совет съездов…
Охлопков имел в виду совет съездов горнопромышленников Урала, находившихся в столице.
Горгоньский ждал, придав лицу вопросительное выражение.
— Вы знаете, что из губернии войска на фронт отправляют?
— Простите, Георгий Иванович, я не совсем понимаю, что мне…
— Надо хлопотать, чтобы оставили, — раздраженно сказал Охлопков. — Не справиться вам с этим зверьем. Осатанел народишко. Вы и губернское управление должны поддержать мое ходатайство.
— Я не поддержу, — холодно сказал Горгоньский, — и губернское управление… совет съездов может хлопотать, но мы… мы не распишемся в своем бессилии. Эксцессов больше не будет! — отчеканил он.
— Поди-ка, думали, и в Лысогорске большевики паиньками пойдут на фронт… А вот что получилось! — и Охлопков указал пальцем на свою забинтованную шею.
— Это не большевики, — небрежно ответил Горгоньский, всем своим видом показывая, как он шокирован. — Это стихийное выступление. — Ион снова изменил тон, придал ему доверчивую задушевность: — Подумайте, Георгий Иванович, все наиболее активные отправлены на фронт! Так? Меньшевики и эсеры призывают народ защищать отечество. Резюме: рабочее движение идет на убыль и скоро сойдет на нет.
Охлопков поднялся.
— А все-таки о войсках я похлопочу.
Горгоньский пожал плечами: как хотите! Прощаясь, он пригласил Охлопкова к себе:
— Я уже не на холостом положении, семья возвратилась сегодня.
Охлопков даже остановился в веселом удивлении:
— Вот как! А у нас… племянник сегодня прискакал!
— Не понимаю, какая связь…
Горгоньского покоробило. Он с ненавистью взглянул на хохочущего Охлопкова, и, когда тот застонал, неосторожно двинув шеей, Горгоньскому стало приятно.
— Ну, связи-то, может, и нет, а флирт… тот налицо, — сказал Охлопков, — примите меры, полковник.
В девять часов вечера Горгоньский, не позвонив жене, явился домой. Открыл дверь своим ключом и быстрыми шагами направился в гостиную. Успел заметить, как поспешно отошел Вадим Солодковский от Зинаиды, которая сидела за пианино и напевала: «Отцвели уж давно хризантемы в саду».
Солодковский явно был смущен, от смущения осклабился и вертел длинной шеей, точно тесен был ему воротничок.
А Зинаида и ухом не повела!
— Котька! Как хорошо, что ты освободился! Сейчас — чай… с вареньем из княженики… Умница, что пришел так рано! — и, покачивая бедрами, пошла в столовую.