Заре навстречу
(Роман)

В дальнем конце на ножницах шла обрезка остывших листов. Рабочие сортировали, упаковывали их в кипы и, погрузив на вагонетки, везли в листобойное отделение. Ударил колокол. Пришла вторая смена. На ходу стала принимать работу.

Роман Ярков передал свои клещи сменщику, сказал: «Отробились!» — зубы его сверкнули. Мокрое, запачканное угольной пылью лицо широко улыбнулось.

Он непринужденно подошел к начальству, поздоровался и спросил, правда ли, что их цех будут перестраивать. Подошли и другие рабочие, стали прислушиваться. Появился смотритель цеха.

Охлопков снисходительно посмотрел на Романа. Он уже раньше обратил внимание на этого богатыря, который, казалось, не работал, а весело играл раскаленными листами, не чувствуя ни их тяжести, ни жара, ни угарного воздуха…

— Перестраивать не будем, но некоторые новшества введем, — сказал Охлопков, — новые владельцы решили увеличить прокат. Скажу вам, братцы, то, что относится к вам. Работать вы будете на четыре смены, это значит, каждый из вас будет находиться в цехе не двенадцать, а только шесть часов.

— А плата? — испуганно спросил кто-то.

— Плата останется прежней.

Радостные восклицания прервали его: «Да но-о?», «Вот спасибо! Облегчение нашему брату!»

— Но имейте в виду, — Охлопков повысил голос и холодно отчеканил — будете прокатывать в смену не менее шестисот листов.

Кто-то присвистнул. Наступило молчание. Охлопков видел вокруг себя угрюмые лица и понимал, что он должен сломить внутреннее сопротивление этих людей.

Он сказал:

— Кто не захочет — скатертью дорога. Желающие найдутся на ваше место. — Помолчав, он добавил — А будете давать свыше шестисот — наградные будут.

— А если меньше?

— За «меньше» и получка будет меньше… Ну, что ты так воззрился? — спросил он Романа. — Сказать что-то хочешь? Ну, говори.

— Я понял так, — начал Роман, сердитыми, сверкающими глазами глядя на Охлопкова, — давать шестьсот листов за шесть часов — это человек должен стать вроде машины. Ну ладно, стал он вроде машины… долго ли выдюжит? Выробится мигом… Поспевать не заможет, тогда его и выпихнут взашей? Так?

Он прочел жестокий ответ в молочно-голубых глазах начальника. Он понимал, что говорить сейчас нельзя, опасно, бесполезно… но гнев ударил ему в голову.

Неожиданно для себя Роман сказал:

— Какое же это — новшество? Не новшество это, а людоедство!

— Не рассуждать! — прикрикнул смотритель цеха. — Ты! Языкастый!

Охлопков же медленно произнес:

— Тебе не нравится? Что же… упрашивать никто не будет. Я думаю, цех без тебя обойдется.

Круто поворотившись, он направился к выходу, кинув на ходу смотрителю:

— Чтобы духу его здесь не было! — он кивком указал на Романа.

Оглушенный, растерянный, стоял Роман перед смотрителем цеха и, стараясь скрыть свою растерянность, посмеивался в усы.

— Так вот, Ярков, к расчету! — сказал смотритель.

— Ну, уж сразу и к расчету, — Роман надеялся еще обратить дело в шутку. — Поставьте меня, нето, в печные на время, пока не отмолю грех… Я ведь вам пригожусь еще… Вот переваливать валки, где вы еще такого бугая найдете?

— Прошвырнетесь… Ой, прошвырнетесь, Иван Макарович! — сказал пожилой прокатчик, с угрозой глядя на смотрителя из-под кустистых бровей.

Рабочие, окружив смотрителя, заговорили наперебой, то просительно, то угрожающе.

— Он правду сказал! За что его увольнять! Мы не позволим!

Но все понимали, что отстоять Яркова не удастся — вон сколько наехало прокатчиков с закрытых заводов! Понимал это и смотритель. Он скучающим, пустым взглядом смотрел на рабочих.

«Да что это мы просим, кланяемся этому холую?» — подумал Роман, и глаза его блеснули гордым пренебрежением.

— Хватит, ребята! — сказал он отрывисто. — Нет— не надо. Наплевать.

Он круто повернулся и пошел, посвистывая, прочь из цеха.

А на сердце у него скребло… «Что я натворил? Стерпеть надо было, смолчать… а потом и ахнуть в прокламации! Вот, мол, под видом облегчения какой хомут надевают! Нельзя мне уйти с завода, никак нельзя: только развернули работу, ячейки ожили… Эх, и всыплет мне Лукиян! Попрошусь-ка в механическую!»

Там свободных мест не оказалось. «Своих рабочих увольнять приходится», — сказали ему.

Ярков отправился в мартеновский цех. Смотритель спросил, за что он уволен.

— Да вот не уноровил, сказал не так…

— Рассказывай, как было дело, все равно узнаю, — потребовал смотритель. А выслушав Романа, сказал — Иди с богом. Мне такие умники не надобны.

Отказались принять Романа и на лесопилку, и в кирпичный цех, и в железнодорожный, и в копровый. Больше идти было некуда.

«Тьфу ты пропасть! — думал он, медленно шагая к проходной. — Похоже, что не устроиться».

В раздумье Роман невольно остановился у ворот листопрокатки. В эту минуту они приоткрылись. На Романа пахнуло угарным жаром. Он увидел в красном отсвете печей ловкие черные фигуры с клещами в руках. Услышал характерный звук шлепающихся на пол железных листов… Горько ему стало…

Роман так ушел в свои мысли, что не слышал ни всхрапывания лошади, ни скрипа полозьев приближающейся подводы. Сердитый окрик привел его в себя.

Отскочив, Роман споткнулся о чушку, лежащую возле дороги. Глядя вслед угольному коробу, рядом с которым шагал низенький мужик в широкой яге и малахае, решил: «Наймусь к подрядчику! Хоть так, хоть этак — все на заводе буду!»

Роман повеселел. «Наймусь руду возить, можно будет связаться с рудничными, и литературу будет легче распространять… Или наняться уголь возить? В куренях множество недовольства… как порох вспыхнут в случае… Но не стану я торопиться, с Давыдом посоветуюсь, с Лукияном… Эх, и всыплет мне Лукиян!.. А о людоедских порядках в листокатальном пусть напишут в газете».

Чекарев попросил Романа подождать, не наниматься на работу, а прежде съездить в Ключевское. Учитель даст материалы, которые надо привезти до отъезда делегата на партийный съезд.

Роман пришел домой поздней ночью.

— Собирайся! Завтра поедем гостить в Ключи! — сказал он Анфисе веселым, громким голосом, будто и не заметив ее заплаканных глаз.

— А на работу? Или тебя отпустили?

— Отпустили! На все четыре стороны, — со смехом ответил Роман, — я теперь — вольная птица.

Анфиса так и ахнула:

— Романушко?!

— Не куксись, милка, все хорошо будет, не пропадем! Да не бойся ты… посмотри-ка на свою свекровушку — бровью не повела! Молодец, мать!

— А неужто охать да причитать, в мутны очи песку сыпать? Легче от этого не будет.

Анфиса намек поняла.

— Да я ведь ничего. Тебе хорошо, и мне хорошо;

«Тятя нас не бросит, пособит!» — подумала она.

Роман сказал:

— Только уговор! Солому ешь, а форсу не теряй… Перед своими там не вздумай прибедняться, милка, а то, ей-богу, осержусь!

У платформы полустанка стояли три подводы. Кони, запряженные гусем, были как на подбор — сытые, лоснящиеся, в кожаной с насечкой сбруе. Они горячились, рыли копытами ямы в снегу. В ковровых глубоких санях поверх сена положены были перовые подушки в розовых и синих наволочках.

Роман Ярков поинтересовался, спросил чернобородого ямщика, какого это жениха встречают, откуда. Но тот хмуро ответил:

— Никакого не жениха… Это власти едут на следствие.

— Или случилось что?

— Убийство… А ты иди, иди, не разговаривай… видишь, господа!

Ямщик сдернул шапку, изобразил на своем разбойничьем лице радостную преданность и схватил меховое «шубное» одеяло, чтобы укутать господам ноги.

Следователь, врач, письмоводитель, становой пристав, полицейские чины, жандармский офицер — все прошли мимо Ярковых.

Рысцой побежал степенный старшина к передней подводе, вскочил на кучерскую скамейку, примостился рядом с чернобородым кучером.

— С богом, братцы! Трогай! К большой сосне заворачивай! Поняли?

Крепко держась за доску передка, он с беспокойством оглянулся: не вывалился бы на раскате из саней какой-нибудь начальник!