Болотные огни
(Роман)

И все-таки, когда Берестов предложил ей работать в больнице, она отказалась. Во-первых, ее оскорбил лукавый взгляд Берестова. Но главное было, конечно, не в этом. Она бы самое жизнь отдала, лишь бы ухаживать за Дохтуровым, но для нее это было невозможно. Куда ей, «бандитке», как в сердцах назвала ее одна поселковая старуха (а Морковин, Морковин!), куда ей было думать всерьез о таком человеке, как Дохтуров. Так и будет кто-нибудь целовать ее руку, как же! Можно только помечтать немного — и все.

Однако Милка не знала, что инженер, на беду свою, поправляется очень быстро и что следствие идет полным ходом.

Морковин уже несколько раз был в больнице и знал теперь точно, что Дохтуров не может объяснить, каким образом у него в кабинете оказались деньги, что преступление свое он, разумеется, отрицает, сообщников не выдает, а вместо этого рассказывает какую-то плохо придуманную историю, как два незнакомых парня привели его к железной дороге.

Когда, вернувшись из поездки, Милка влетела в кабинет Берестова, в надежде узнать новости и рассказать о своих успехах, она была поражена видом Дениса Петровича. Он со злобой, как ей показалось, взглянул на нее и тяжело сказал:

— Всё. Через три дня трибунал.

— И ничего… — робко начала Милка («А вы-то говорили, что все будет хорошо», — хотела она сказать, но не сказала).

— Ничего.

Милка поняла: это конец. Никого не будет на этом суде, кроме трех судей, заранее настроенных следствием, ни защитников, ни заседателей, ни народа — никого! Суд военного времени.

— Можно его повидать? — спросила она.

— Нет, он уже в тюрьме.

«А ведь тогда это было так просто! — думала она. — И я сама отказалась. А теперь больше никогда. Никогда».

Она не помнила, как очутилась на улице (неужели просто повернулась и ушла, не сказав Берестову ни слова?!). Неподалеку от розыска ей повстречался Борис. Они остановились.

— Вот и все, — сказал он.

— Где Сережа?

— У Дениса Петровича.

— Он знает?

— Нет.

Милка задумалась, опустив голову. «Она стала совсем взрослая», — подумал Борис. И все-таки у него не хватило духа рассказать ей о том, что произошло на последнем собрании розыска. Кукушкина делала сообщение о ходе следствия по делу Дохтурова — именно Кукушкина, потому что Берестов необходимыми сведениями не располагал. Она стояла, расставив ноги, рука на кобуре, короткие волосы торчат как перья.

— Двоих диверсантов мы упустили, но у нас в руках главный гад, нужно заставить его заговорить и выдать сообщников. Я считаю этот путь самым простым и верным. Что для этого нужно сделать? Я считаю, что нужно в корне менять водный режим (при этих словах сидевший в углу Морковин поморщился и двинул стулом). Наукой установлено, что человек может прожить без воды только четыре дня. Следовательно, если не давать ему воды…

— И кормить селедкой, — дурашливо вставил кто-то.

— Да, быть может, и увеличить несколько количество соли в пище.

— Это называется пыткой, между прочим, — звонко сказал Ряба.

Наступила тишина. Все, казалось, ощущали, как комната медленно наливается ожиданием и ненавистью. Ряба оглянулся, отыскивая глазами Берестова, но того не было. Увидев в этом движении просьбу о помощи, Борис встал, за ним поднялось еще несколько человек.

— Мне все равно, как это называется, — ответила Кукушкина, — если это идет на пользу нашему делу.

— Не идет! — заорал Ряба и замахнулся рукой, как баба на базаре. — Пусть капиталисты устраивают застенки, а я заявляю от имени мировой революции— не позволим!

— Врага жалеешь, Рябчиков, — сказал из своего угла Морковин.

— Себя жалею! — так же махая руками, кричал Ряба. — Их вон жалею, советскую власть жалею!

Никто уже никого не слушал, все порывались говорить и что-то выкрикивали.

— Тихо! — проревел вдруг голос Берестова, и все смолкли, ожидая, что он скажет. Он ничего не сказал, а только кивнул на дверь.

Прислонившись к притолоке, стоял толстенький человек в австрийских башмаках с обмотками и в странном картузе гоголевских времен. Это был комендант тюрьмы. Он сделал шаг вперед, снял картуз, обнаружив лысину, и споткнулся (комендант всегда спотыкался, а споткнувшись, смеялся и говорил, что при его конструкции наврали в расчетах).

— Меня мама, между прочим, не на коменданта рожала, — негромко начал он, — моя мама, чтобы не соврать, имела в виду сапожное дело. Но уж коли я сюда сел, я та же советская власть, а не родимое пятно царского режима. Вы меня поняли: если кто еще скажет при мне про селедку, я тому, извиняюсь, дам в морду немножко, и согласен потом иметь неприятности от нашей красной милиции.

— Не верю! — орал Ряба. — Я вам теперь не верю! Комсомольские патрули в тюрьму, контроль со стороны укома партии!!

— За ради бога! — ответил комендант. — Пусть ваши мальчики сидят у меня на кухне, пусть на здоровье кушают тюремные щи. Пожалуйста.

Но розыск долго не мог еще успокоиться.

— Вот идиотка, — шептал Морковин.

Ряба хватал за рукав то того, то другого, стараясь что-то разъяснить, хотя все и так было ясно.

Этого Борис не рассказал Милке.

Не только он, но и все в розыске (если не считать, конечно, Кукушкиной) ходили как в воду опущенные, и вдруг…

Был пасмурный серый день, когда Морковин — в последний раз — торопился в тюрьму. В руках его была папка из мохнатого картона, горло обложено желтой ватой и обвязано тряпкой: он простудился из-за дождя и целых три дня сидел дома.

Городская тюрьма — старинное низкое здание, как водится, красного кирпича — расположилась на небольшом пригорке и была хорошо видна. Поэтому Морковин сразу разглядел человека, вышедшего из тюремных ворот. Это был Берестов.

Побежденный. Настолько побежденный, что Морковину в первый раз в жизни захотелось с ним немного поговорить. Однако он, конечно, ни минуты не думал, что у Берестова возникнет ответное желание. Они молча шли навстречу друг другу. И, как ни странно, Денис Петрович остановился.

— Горло? — спросил он, кивнув на желтую вату.

— Как видите.

— А куда это вы? Уж не в тюрьму ли?

— Вот именно что в тюрьму, — с готовностью ответил Морковин.

Берестов внимательно посмотрел на него. Потом они закурили.

— Зачем же? — спросил Берестов.

— Да так, — насмешливо ответил следователь, — дела. А вы, наверно, у своего друга были, советы ему давали и наставления? Ну, что же, каждый делает свое. Только мы его все равно расстреляем.

— Извините меня, как вас по отчеству…

— Назарович. Анатолий Назарович, — с той же поспешностью ответил Морковин.

— Анатолий Назарович, ответьте мне, за что вы его хотите расстрелять?

«Ишь как заговорил, — выражала морковинская улыбка. — Что-то раньше мы не вели с вами таких задушевных бесед».

— В самом деле, — продолжал Берестов, — вы верите, что Левка и его парни — это спасители отечества, а Дохтуров — диверсант?

Морковин, сегодня как-то особенно тонкий и легкий, стоял, прислонясь к забору, и благодушно курил.

— Знаете, — ответил он, — по правде сказать, мне это не так уж и важно. Главное, я считаю, что в основе это дело правильно. Ваш спец в душе все равно вредитель, и это понятно. Отними у человека поместье, завод, дом, выгодную должность — он, ясное дело, будет вредить. Этот инженер до семнадцатого небось рысаков держал.

— Скажите, — продолжал Берестов, — а если бы у вас отняли ваш огородик с грядочками…

Следователь бросил папиросу и затер ее каблуком.

— Мне пора, — сказал он, многозначительно взглянув на Берестова.

— Ну, что же…

Денис Петрович повернулся и пошел в тюрьму, следователь шагал за ним, испытывая раздражение и смутную тревогу. Странно, таким тоном побежденные не говорят. Делает вид? Ну что же, ничего другого ему и не остается!

— А что это вы возвращаетесь? Забыли что-нибудь? — все-таки не удержался и спросил Морковин.

И тут Берестов сказал загадочную фразу: